Когда загорится свет

Василевская Ванда Львовна

— Так я, пожалуй, действительно пойду, — решил Алексей, чувствуя, что его вновь охватывает непреодолимая усталость.

Евдоким засуетился.

— А конечно, идти надо. Холодно становится, пойду и я, дров у себя в печку подброшу.

Только по дороге домой Алексей вдруг осознал, что Людмила в момент происшествия была на территории электростанции. Он тщательно припоминал. Нет, не в момент происшествия, ведь он заметил ее, когда раненых уже сносили к карете. И он снова мысленно увидел ее с растрепавшимися волосами, со смертельно бледным лицом, с неподвижными глазами и полуоткрытым, словно застывшим в беззвучном крике ртом. Она возникла перед ним отчетливо, отчетливее, чем когда он ее увидел. «Она любит меня», — подумал он вдруг. Там, у кареты,

он не думал, откуда она взялась, и вообще будто не заметил ее. Но теперь до мельчайших подробностей увидел ее лицо в тот момент. «Она любит меня», — сказал он еще раз почти вслух. Да, в этом лице было все: и ужас, и радость, и глубокая, глубочайшая близость. Быть может, потому он и не удивился, откуда она взялась, — было совершенно естественно и понятно, что, раз случилось несчастье, она должна быть тут. Вернее, он неожиданно для себя воспринял это, как нечто естественное и понятное. Все так странно складывалось с момента его приезда. Он вспомнил, что начатый ею разговор о разводе не был доведен до конца. Ни она не возвращалась к этому разговору, ни он не упоминал о нем. Жизнь шла, будто все было решено, и последние дни шла даже гладко. И все же они оставались чужими друг другу. Сердце его вдруг сжалось. Ведь Людмила была не только товарищем, не только матерью его ребенка. Она была и женщиной — теплой, своей, близкой. Он почувствовал давно забытую тоску по ее объятьям, по запаху ее волос, по ее поцелуям.

Перед подъездом, прижавшись к стене, стояла Фрося. Он посветил фонарем, чтобы обойти предательские ямы, зияющие перед входом, и тут увидел, что закутанное в платок лицо молодой женщины мокро от слез и глаза смотрят куда-то в пространство.

— Что случилось, Фрося? — спросил он.

— Ничего, — сказала она глухо, не меняя позы. Она дрожала от холода, сжимая посиневшими руками платок.

— Зачем вы здесь стоите? Ветер, холодно, идите домой.

— Домой?

Она взглянула на него и сама без вопроса, как бы против воли сказала полушепотом, как бы доверяя ему тайну:

— Степан уехал…

— Уехал? — Алексей не сразу сообразил, о ком она говорит. Лишь мгновение спустя он вспомнил, что милиционера зовут как-то иначе. Значит, это тот, первый.

— Вот как… — пробормотал он неуверенно. — Куда же это?

— К себе, в деревню. Там его старики.

— И надолго?

Слезы обсохли. Суровым, безразличным голосом она бросила:

— Навсегда.

— А сын?

— Саша со мной. Дети должны быть с матерью, — твердо заявила она.

— Да, да, правильно. Только зачем вы здесь стоите? Простудитесь, вон вы и валенок не надели, в туфлях.

— А что мне… До самой смерти ничего не будет. Я живучая.

— Ну, это все так говорят, а домой идти надо, нечего тут стоять. Муж-то дома?

— Дома, где же ему быть? Весь день дежурил.

— Ну вот, видите.

Он осторожно подтолкнул ее к подъезду. Она двинулась неохотно, тяжелой, медлительной походкой.

— До свиданья, Фрося. Идите домой, все будет хорошо. Хорошо, что вы, наконец, решились.

— Решилась?..

Она ушла в сторону флигеля. Алексей пожал плечами и позабыл о ней еще прежде, чем затихли ее шаги. С назойливой реальностью ему вспомнилась теплая рука Людмилы и ее нежная щека со светлым завитком волос. Но теперь ведь ее нет дома. Вернется, вероятно, поздно, она всегда теперь поздно возвращается. Ася уже спала и, только сонным голоском спросив: «Это ты, папочка?» — снова закуталась по самый носик в одеяло. Алексей осмотрелся в квартире. В нем дрожало беспокойство, его охватывало утомление, ежеминутно сменяющееся нервным возбуждением. Тишина пустой комнаты невыносимо тяготила. Хотелось разговаривать с кем-нибудь, все равно с кем, кого-нибудь слушать, все равно кого, только бы не эта тишина, не это молчание. Хотелось видеть людей, движение, жизнь, пока не придет Людмила. Трудно было думать, мысли путались, и Алексей понял, что никакие планы тут невозможны. Нужно сидеть и ждать, пока распахнется дверь и в ее темном

прямоугольнике появится светлая голова в вязаном платке. Тогда все само станет ясно. Но Людмила еще там, на работе, и придет не скоро. Куда пойти, что делать? Уже вечер, и никто не обрадуется позднему гостю. Тем более что единственный человек, к которому можно пойти, это Демченко. Но старый художник ложился с курами и теперь уже наверняка седьмой сон видит.

Неожиданный стук в дверь он воспринял как облегчение. Все равно кто, во всяком случае он хоть услышит человеческий голос.

— Людмила Алексеевна уже пришла? — боязливо спросила Тамара.

Алексей отшатнулся, меньше всего он хотел сейчас видеть именно ее. Ни сейчас, ни потом. Алексей совершенно забыл о ней, он так давно ее не видел, или, быть может, просто не замечал, поглощенный котлом, турбиной, электростанцией, и вот она пришла — та, которая жила с немцами. Она прикрыла за собой дверь с явным намерением остаться в комнате.

— Жены нет, — сухо сказал он, не здороваясь. «Подать руку? — этого только не хватало». Он чувствовал к ней отвращение.

— Так, может, я подожду? — сказала она и, не ожидая приглашения, как-то боком присела на стул, неловко поставив носками внутрь поношенные лакированные туфельки.

— Давно я вас не видела, Алексей Михайлович, — начала она, кокетливым движением спуская с плеч шаль.

Алексей искоса поглядел на нее. Нос ее покраснел от холода, и одна щека была нарумянена сильней, чем другая. Она показалась ему отталкивающей.

— Работаю с утра до ночи, — буркнул он, обдумывая, за что бы приняться, чтобы дать ей понять, что он занят и что ей следует уйти.

Но Тамара не обратила внимания на его нелюбезный тон.

— Да, я знаю, читала в газете — электростанция.

— Ах, вы и газеты читаете? — спросил он насмешливо.

Она обиделась.

— Что ж вы воображаете? Почему мне не читать? Разумеется, читаю… Впрочем, не всегда, — трудно получить. Мне Фекла Андреевна иногда дает.

— Вот как!

— Ага…

«Знает или не знает?» — думал Алексей, внимательно глядя на нее. Она выглядела старше, чем когда он был у нее. Плохо окрашенные, посекшиеся от постоянных завивок волосы у корней темнели, концы вылиняли. Губы были густо накрашены вульгарной, яркой помадой. Знает или не знает? Газеты она иногда читает, как сама сказала. Пожалуй, знает… От носа вниз, к уголкам губ, легкие, но уже заметные морщины. Неуверенно блуждающие глаза. Странно, что тогда, ночью, она почти понравилась ему. В ней есть что-то вульгарное, чего он тогда не заметил. Знает или не знает? Пожалуй, знает…

— Вы все работаете в своей артели?

— Да… Очень много работы. Я хотела бы перейти, — может, нашлось бы что-нибудь получше.

— А что вы можете делать?

— Что я могу? Вот одна моя подруга — она тоже у нас работала — теперь поступила секретарем. Очень неплохо живет, да и не так скучно, как у нас. Только вот знакомств у меня никаких.

— В самом деле? А эти знакомые с фронта?

— Какие знакомые? — удивилась она. — Ах, правда, я вам тогда говорила. Да что ж, это не такие знакомства. Еще посылку прислать или забежать, когда приедет… Но в таком деле они помочь не могут. Тут нужны знакомства с местными людьми, чтобы они подсказали, где надо подтолкнули. Я за это время даже уезжала: мне говорили, что есть одно подходящее место, но я опоздала, уже занято. Хотя не знаю, может, лучше остаться. Или уехать, — сама не знаю.

Она оперлась подбородком о сложенные на столе руки и говорила, словно сама с собой, устремив взгляд в пространство и не обращая внимания на Алексея.

— Хотя в конце концов все равно… Здесь ли, в другом месте: чему быть, того не миновать.

— Чему это быть?

— Я же вам говорила, Алексей Михайлович, — шепнула она и пугливо оглянулась на дверь, — тогда вечером, когда вы заходили… Только вы уж, наверно, не помните.

— Нет, помню, — глухо ответил Алексей. «Ничего она, видимо, не знает». — И вы все еще боитесь по-прежнему.