Кого не взяли на небо
Шрифт:
Он протянул ей руку. Соткен немного помедлила, а потом крепко сжала её.
Долговязый, длинноволосый парень в рваных кедах и кривоватая женщина в живописном этническом костюме, шагнули в пылающий круг алой пентаграммы. Оглушительно загрохотало, и за их спинами, прямо из средневековой брусчатки, снова вознёсся к хмурому свинцовому небу частокол толстенных остроконечных брёвен.
* * *
Топот марширующих ног стих, хор детских голосов взвился атональным воплем и затих. Факелы в руках прибывших потухли. Наступила тишина. Силуэты врагов скрывалазловещая мгла. Монакура заметил, как метнулась вверх рука предводительницы:
— Ты видишь это, мелкая?
— Вижу, — прошептала Аглая, — Мёртвые дети... А с ними...
Она не договорила, прикрыв рукой рот жестом неподдельного ужаса.
— Меня больше тревожат мёртвые солдаты, а где ты видишь детей? — Монакура Пуу припал к прицелу штурмовой винтовки.
— Фантасмагория... Бред и чертовщина, — барабанщик бессильно опустил ствол и потёр переносицу, — Как нам завалить всех этих мертвяков?
Над корявой брусчаткой колыхался кривой строй разномастных иссеченных щитов. Римские скутумы накрывали круглые деревяшки скандинавов, ростовые павезы тёрлись о нормандские капли. Нелепая стена беспорядочно ощерилась железом: ржавые копья, пики и алебардами торчали в разные стороны. Над верхушками щитов виднелись каски и шлемы: гнутые шишаки, вмятые бацинеты, пробитые салады и покарёженные пикхельмы. Ветер, разбуженный Йолей, кренил к земле древки знамён, штандартов и флажков; трепал изодранные полотнища и стяги. Боевые порядки мертвецов с лязгом расступились: из темноты появилась скособоченная телега. Её тащили одетые в лохмотья дети: безгубые рты широко распахнуты, в провалах чёрных глазниц — мрак. На телеге колыхалось огромное, в человеческий рост, распятие: Иисус, увенчанный терновым венцом, широко улыбался окровавленными губами.
Аглая Бездна всхлипнула и автоматная очередь срубила голову Спасителя и повалила пару малолетних хористов.
Пронзительный детский крик сжал голову ледяными тисками: Монакура Пуу выронил винтовку и содрогнулся от резкой боли в висках. Взгляд ледяных глаз нашёл Йолю: предводительница, закрыв уши ладошками и опершись спиной о пьедестал, медленно сползала на задницу. Датский меч валялся на мокрых камнях мостовой.
— Ух, — выдохнули десятки мёртвых ртов; воздух наполнился летящими стрелами, арбалетными болтами, дротиками и копьями.
Эта смертоносная лавина накрыла проём арки, где прятались сержант и девушка. Но за миг до того Монакура схватил в охапку Бездну и закатился с ней в груду гробов, и это спасло им жизни. Стальной град превратил их убежище в трухлявую щепу, но на бойцах не было ни царапинки.
— Туда, — толстый палец сержанта ткнул в противоположную стену, где громоздилась ещё одна куча ящиков.
Они прыгнули и зарылись в доски, ровно как те крысы, что несколько минут назад спасались от толстых подошв их армейских берцов.
— Ух, — снова выдохнула стена щитов.
Воздух наполнился свистом, затем шквал железа снова обрушился в арочный проём, круша доски и кромсая гнилую обивку гробов. На этот раз им повезло меньше.
— Жива? — сержант отплёвывался трухой, жмурясь от боли.
— Так себе, — Бездна указала на свою ногу: чуть выше колена в ногу вонзилась окровавленная щепа.
— Я же сказал тебе одеть наколенники, — Монакура потянулся к деревяшке, но охнул, обмякнув: Бездна с трудом удержала вес навалившегося на неё тела.
Из плеча сержанта торчала кривая железяка — то ли ятаган, то ли сабля.
— Летел в грудь, — Монакура ткнул себя пальцем промеж рёбер, указывая на распоротый бронежилет, — Кевлар — сила.
Они ворочались в окровавленной стружке, пытаясь помочь друг другу, когда снова раздалось:
— Ух!
Сержант поднял глаза вверх, к ущербному полумесяцу, что исчез, скрытый тучей летящего железа, и пронзительно крикнул:
— Йоля!
Потом схватил гробовую крышку и накрыл ею себя и свою приёмную дочь.
* * *
— Превосходно! Со стариком и девчонкой покончено, — объявила мертвецам призрачная фигура, напялившая рогатый топфхельм тевтонского ордена, — Теперь убейте Волка.
* * *
Скаидрис схватил Соткен за ножны катаны, примотанной к её тщедушному тельцу облезшей пеньковой верёвкой, и резко дёрнул на себя. Обхватив женщину тощими руками, он упал на бок, увлекая её за собой. Оказавшись в вонючей луже, и сильно ударившись коленом о брусчатку, Соткен хрипло взвизгнула, как можно сильнее прижалась к юноше и они, сплетённые, словно кусок корабельного каната, покатились под защиту нависающего над улицей деревянного балкона.
В то место, где они стояли секунду назад, ударила пузатая стеклянная склянка, и, разбившись о брусчатку, полыхнула столбом жёлтого пламени. С неба оглушительно завопила расстроенная старуха, и, вцепившись в длинный черенок метлы, взмыла вертикально вверх, исчезая в свинцовой пелене угрюмого неба.
Закатившись как можно дальше к стене, Соткен и Скаидрис перестали дёргаться и вращаться, застыв в изнеможении.
Соткен распласталась на юноше, отметив, что острые мальчишеские рёбра всё же гораздо лучше булыжников мощёных улочек, на которых за последний час, длящийся вечность, ей пришлось полежать изрядно. Рука Скаидриса, бессильно обнимающая её за шею, вдруг скользнула вниз. Пройдясь по её спине, она опустилась ещё ниже и юноша попытался нащупать край изодранного сарафана, а затем, найдя искомое, задрал означенный, обнажая крепкую задницу лежащей на нём женщины.
Измученная Соткен почувствовала своей великолепной грудью, стиснутой тесной жилеткой, как под хрупкими рёбрами паренька, что сейчас пытался лапать её за зад, обтянутый грязными и мокрыми колготками, глухо и пугающе стучит сердце, учащая ритм с каждым ударом. Она ощутила жар, исходящий от его груди, и словно бы сунула голову в раскалённую духовку — в висках застучало, губы пересохли, а её собственное сердце подхватило предложенный ритм. Необузданное чудище пробудилось и в драных мальчишеских портках — что-то твёрдое, как осиновый кол, и горячее, словно жареная сосиска, упёрлось ей в лобок.
— Я не против сладенький, хоть и в мамочки тебе гожусь. Однако же давай повременим, пройдём этот уровень, останемся живы и, сменив наши обосранные от страха портки, сделаем всё красиво?
— Это, блядь, и есть красиво, — глухо прорычал лив, раздирая полоску материи у неё между ног.
— Давай тогда быстрее, недоросль, эти твари уже близко. Резко, жёстко и быстро.
— Понял?
Он понял. Плотные, облегающие колготки гордых ливонских женщин, ручной работы, с толстыми фигурными швами, бывшие изначально кремовыми, теперь же превратившиеся в грязные окровавленные лохмотья, с глухим треском разорвались.