Кого-то надо убить
Шрифт:
Народу в салоне было много, но Никитин не обращал внимания ни на давку, ни на судорожные рывки автобуса, ползущего по вспученному, зимой уложенному асфальту. Он был возбужден и говорил без умолку, хотя и вполголоса.
– Игорь молодец, не то что я…
Кочергин машинально кивал.
– А вы как думаете, Михаил Митрофанович, дежурные группы в полном составе – это надолго?
– Мне до пенсии хватит.
– Так вам осталось-то… – Максим осекся.
Кочергин поморщился, но лишь потому, что опять дали знать о себе ноги. И под лопаткой колет.
Никитин внимательно посмотрел на него и наклонился к девчушке, как на жердочке, примостившейся на сиденье. Шепнул что-то. Девчушка метнула недовольный взгляд на пожилого дядьку, сползла с сиденья и скользнула к выходу. Кочергин сел, отвернулся к окну.
За стеклом проплывали дома, большей частью неотличимо похожие друг на друга. Плановая застройка. Поточный метод. Смотреть не на что и хвастаться нечем. Бросить чужака ночью, так и будет блуждать, как в лабиринте. Без провожатого – не выйти.
А вот для него, следователя Кочергина, большинство этих домов – наособицу. Потому что он знает, что творится, что происходило за этими стенами, за этими стеклами. Вон в том доме мать утопила в ванной дочь-малолетку, которая мешала родительнице устраивать свою судьбу. А вот в этом двое сначала поженились, через полгода подсели на иглу, а еще через полгода умерли в одну ночь от передоза. Вот в этом подъезде, на третьем этаже, обитал Василий Пчельник, дурак, беглец и убийца. А вот отсюда, с этого балкона, кинулась вниз головой старуха, которую обобрали мошенники, прикинувшиеся сотрудниками щедрого до невозможности пенсионного фонда. А тут осенью 91-го открыл вентиль и сунул голову в духовку коммунист, ветеран Великой Отечественной, кавалер высшей солдатской награды – Ордена славы, не захотел жить в поруганной стране. А здесь Костя-Деревяшка живет, на весь город знаменитый безногий нищий, побиравшийся еще при прежней власти и каким-то загадочным образом избегавший отправки в дом инвалидов. А в этом подвале гости из солнечного Азербайджана разливали паленую водку, которой в городе потравились сорок шесть человек, и это лишь те случаи, что удалось доказать.
А там… А тут… А здесь… Экскурсии можно водить. Скучно не будет. И с каждым годом «примечательных» все больше. Ему ли этого не знать?
Кочергин закрыл глаза. Век бы этого не видеть…
– Приехали, – наклонившись, сказал Никитин.
Следователь привычно поморщился – на этот раз оттого, что позволил себе задремать. Хотя в этом-то никакого криминала и не было.
Они сошли на Первомайской и задами вышли к панельной четырехэтажке. В подъезде было на удивление чисто, даже кошками не воняло. Поднимаясь по лестнице, они обозревали полустертую-полусмытую настенную роспись, автор которой явно переживал период полового созревания.
На четвертом этаже Кочергин шагнул к двери, с которой свисали лоскутья черного дерматина. Из прорех торчали клоки грязной ваты.
Открыли сразу. Женщина, прикрывающая худую морщинистую шею отворотами ситцевого халата, с недоумением смотрела на них.
– Здравствуйте, – сказал Кочергин, предъявляя удостоверение.
Недоумение в глазах женщины сменил страх. Она попыталась что-то сказать, но не смогла, только глухой клекот вырвался из горла.
– Позвольте, мы войдем.
В комнате, обставленной бедно, но содержащейся в образцовом порядке – ни пылинки, ни соринки, женщина прошептала:
– Слушаю вас.
– Вы, наверное, мать Алексея Виноградова?
– Что… что с Алешей?
Женщина подалась вперед, отпустила отвороты, и халатик распахнулся, выставив напоказ ключицы, обтянутые пергаментной кожей.
– Простите, как вас зовут?
– Ольга Тимофеевна.
– Успокойтесь, Ольга Тимофеевна. Не надо волноваться, – сказал Кочергин, заботясь о том, чтобы голос его звучал убедительно и твердо.
– С ним ничего не случилось?
– Насколько нам известно, нет.
– Господи, слава тебе! – перекрестилась женщина на образок в углу. – Довольно мальчику бед.
– А почему вы подумали, что с ним что-то случилось?
– Но вы же… оттуда. Вы с добром не ходите.
Следователь покачал головой, но был вынужден согласиться:
– Обычно не ходим. Но вас и без того что-то тревожит. Я прав, Ольга Тимофеевна?
– Как же мне не тревожиться? Вспыльчивый он, а ну как не совладает с собой? И что, опять тюрьма? Не хочу! Боюсь!
– Когда он освободился?
– В июне.
– За что срок отбывал?
– Вы не знаете? Тогда зачем пришли? Что у вас к нему? Дело какое?
– Дело, – кивнул Кочергин. – Ваш сын был десантником.
– Вспомнили… Да, был. Сначала под Воронежем служил, я к нему туда ездила, когда он присягу принимал. Потом их в Чечню послали. Ввыжил, вернулся.
– Для вас тот день, наверное, праздником был?
– Конечно! Я ночи не спала, глаза проплакала, писем ждала как манны небесной.
– Значит, помните тот день?
– Как сейчас вижу: идет Алеша мне навстречу, смеется, а у меня будто ноги отнялись. И слезы ручьем. Подходит, обнимает и говорит: «Радоваться надо, мама! Вот он я, живой-здоровый!» А я гляжу и наглядеться не могу. Красивый, ладный такой – берет голубой, тельняшка, китель, а сапоги так начищены, аж сверкают! На груди медаль. Но мне, матери, не это важно. Живой!
– А на сапогах шнуровка была? Вот здесь? – показал Максим.
– Была, – удивленно посмотрела на него женщина. – Чудные такие сапоги…
– А где они сейчас?
– Сапоги-то? Сносились. А как им не сноситься? Он же первое время из них почти не вылезал. После армии ему все мало сделалось, а в тот год осень холодная была, снег рано пал. Ботинки же приличные сразу справить ему не смогли. Я ведь без отца его растила, а работаю уборщицей, подъезды мою, так что денег никогда густо не было, а уж в последние годы и вовсе плохо стало. Я хотела было в долг взять, ну, на ботинки, да Алеша воспротивился. На работу устроился, на железную дорогу, грузчиком на складе. Еще смеялся: «Там сапогам самое место». Каждое утро их щеткой полировал. Все старался, чтобы поновее казались. Да что вам сапоги эти дались?
Конец ознакомительного фрагмента.