Когти Каганата
Шрифт:
– Отечество наше не благословенное, а социалистическое, – с порога заявил вернувшийся Никольский. – Что это вас, товарищ Артюхов, на поповщину всё тянет?
Герман встал и, принимая у подчинённого свёрток с продуктами, как бы невзначай, больно сжал ему предплечье. Затем, проникновенно глядя в глаза, произнёс:
– Предлагаю поговорить на другую тему, а то может создаться впечатление, будто вы, голубчик, исповедуете взгляды предателя и шпиона Ежова. Давным-давно полностью разоблачённые взгляды!
От этих слов ранее преисполненный собственной значимости младший лейтенант сразу сник, а застольная инициатива перешла к учёным. По этой причине первую выпили, не как водится, за здоровье товарища Сталина, а вольнодумно – за науку. Вторую же подняли за смычку археологии с государственной безопасностью, поскольку и для той, и для другой движущим фактором служит пытливый поиск, основанный на воле, терпении и внимательности. Хорошо закусив хлебом с тушёнкой, Герман сказал:
– Ну, перейдём на личности. Поскольку про меня судачить недозволенно, да и служба моего молодого коллеги – тоже не предмет для разговоров, расскажи о себе, Миша. Как тебе жилось-моглось все эти годы?
Артюхов ответил не сразу – набив полный рот, он совершенно неприлично чавкал: видно, здорово оголодал за время сидения в институте. Наконец, хорошенько прожевав, начал:
– Да чего там рассказывать? Все время жил в Ленинграде, работал в Институте истории материальной культуры. Женился, есть сын. В сороковом стал членом ВКП(б). Научная карьера сложилась хорошо. Степень кандидата исторических наук присвоена без защиты диссертации, по совокупности опубликованных материалов. Защита докторской была назначена на двадцать третье июня сорок первого, здесь, в Москве. Приехал, понимаешь, только стал готовиться, грянула война. Я, как коммунист, конечно, сразу бросился в военкомат записываться добровольцем на фронт. Отказали, мать его! Мол, защищать Родину есть кому – вы идите, защищайте диссертацию. Что делать, пришлось… В июле защитился, собрался назад, в Ленинград, но тут такое началось… Даже совестно говорить! Объявили эвакуацию, и никто в Московском отделении не захотел оставаться. Ну, в общем, я не смог уехать. Теперь сижу здесь один, а мои родные там, в кольце блокады – и никаких вестей о них! Но я всё равно не жалею, что остался, ведь тут, в институте, такие ценности хранятся! Как подумаю, что их могли бросить, нехорошо делается. Одна коллекция поливных яиц чего стоит!..
– Профессор с этими яйцами во все инстанции стучался, – хихикнул Никольский. – Впрочем, так мы на него и вышли благодаря яйцам. Кстати, уже в который раз беседуем, а я всё забываю спросить – в чём ценность этих яиц?
– Ну, как же, – надул губы Артюхов. – В период раннего христианства, когда ещё здравствовали старые языческие традиции, на Руси принято было наутро после Пасхи, в так называемый поливной понедельник, закапывать в поле яйца из глины. Для повышения урожайности зерновых, так сказать. Теперь мы, археологи, эти яйца находим. Здесь, в Москве, великолепная коллекция, одна из лучших!
– Понятно, – пьяно кивнул Динэр Кузьмич.
– Михаил Капитонович шутит, – подал голос Крыжановский. – Не над вами шутит, надо мной. Помышляет уличить в невежестве. Не тут-то было – на самом деле поливными называются керамические изделия, покрытые поливой. Это такой сплав, вроде глазури или муравы.
– Теперь снова непонятно, – возмутился Никольский, укоризненно глядя на Артюхова. – При чём же здесь тогда поливной понедельник?
В ответ археолог лишь пьяно загоготал.
– Вот, Герман Иванович, то, о чём я говорил! – потряс в воздухе пальцем младший лейтенант. – Олег и Игорь – князья! Правый и левый берега! Семь пятниц, одним словом!
Институтский «спиритус» оказался забористым, и Крыжановский не на шутку захмелел. Прикрыв один глаз, он глянул на Артюхова, с довольным видом устроившегося в окружении различного рода артефактов. Размышлять над выходками коллеги не хотелось, зато думалось иное:
«Эх, а ведь когда-то и у меня так складывалось: наука, раскопки, находки, открытия, работа в кабинетной тиши… Да, потерянная навсегда линия жизни».
Глянув другим глазом, Герман обозрел Никольского и понял, что тот олицетворяет совсем иную жизнь – ту, что началась с шагов на лестнице однажды в апреле тридцать девятого. Эта жизнь постоянно полна смертельной опасности, каждый её новый день требует чрезвычайного напряжения сил. Но зато и находки получаются – не чета артюховским яйцам! Находки и награды. Ева! Да, его далёкая прекрасная Ева, которая сейчас на пятом месяце беременности, и о которой он не забывает ни на минуту, ни на секунду.
Открыв оба глаза, профессор истории и капитан госбезопасности Герман Крыжановский вновь обрёл бинокулярное зрение, а с ним и полноту мироощущения.
Глава 4
О том, куда может укатиться яблоко, пусть и упавшее недалеко от яблони
«У белого человека слишком много начальников».
Пословица американских индейцев
20 сентября 1942 года. Окрестности Балдогры на границе Бенгалии и Сиккима.
Странные ощущения постоянно преследуют европейца, оказавшегося на Востоке.
На глиняном берегу у самой воды, как прыщ на лбу, торчит серый камень высотой со взрослого мужчину; у его основания хлюпает покрасневшая от размытой глины река. Вокруг каменной громады скачет невысокий темнокожий человек в набедренной повязке, неистово размахивая кирпичом в одной руке и мокрой шваброй – в другой. Но стоит лишь приглядеться, и становится понятно, что кирпичом и шваброй человек не просто машет, а, уподобившись банщику, скребет этот неподъемный булыжник. При этом шершавый кирпич заменяет мочалку.
Американский подполковник Илья Андреевич Толстой с любопытством рассматривал сумасшедшего. В том, что перед ним именно безумец, он не усомнился ни на секунду. Ведь какие бы дикари не обитали в этих джунглях, но подобное мракобесие не придет на ум человеку здравомыслящему.
Пользуясь тем, что водитель грузовика вынужденно сбросил скорость, ибо дорога расплылась от недавнего дождя, Толстой высунулся в окно и продолжил разглядывать полуголого индуса, надраивающего камень. Мысленно американец уже продумывал, как этим эпизодом половчее блеснуть в беседе с друзьями по возвращении в Штаты. Ведь это самая настоящая «местная экзотика», ради которой белые люди и отправляются в дикие страны!
Черный человек громко гикнул и, перехватив швабру, со всей дури стукнул черенком о серый камень.
Не успел Толстой подивиться безрассудству дикаря, как булыжник вдруг заворчал и перевернулся на другой бок.
Американец моргнул. Но тщетно – наваждение не пропало. Даже наоборот: теперь серый камень вдобавок обзавелся длинным хоботом, который немедленно погрузил в реку, и окатил водицей мойщика с ног до головы.
Вильнула дорога, оставив глиняный берег реки позади. Едва слышно из-за шума мотора доносились гневные крики и звонкие шлепки швабры о покатые бока.