Когти Каганата
Шрифт:
– Вроде, до войны слышал такую фамилию… Был один учёный-перебежчик, удравший в Германию, но тот давно сгинул.
– Что за слово такое – «перебежчик»?! – Вадим возмущённо грохнул по столу кулаком. – Так и говори: предатель! Но разве среди знакомых нашего уважаемого гостя могут быть предатели, удравшие в Германию? Да ещё такие, что каким-то непостижимым образом оказались здесь, и разгуливают вокруг штаба фронта, под самым носом у компетентных органов?
– Прости, душа-человек, глупость сморозил! – с умильной слезливостью доложил Семён Борисович, и тут же уронил голову на грудь.
– Вы, русские, слишком эмоциональны! – Толстой перевёл дух, и решил увести разговор от опасной темы. – Вы – народ крайностей… И вы правы, во мне тоже есть подобное качество. Там, на Родине, мне на это не раз пеняли… друзья. Мол, вечно размышляю над вещами, о которых человеку обыкновенно задумываться никакого проку нету… Ведь всё, что нужно обыкновенно человеку – это «право на жизнь, свободу и стремление к счастью».
– Очень правильно, мистер Толстой, – кивнул Вадим, – Всё перечисленное в полной мере содержится в нашей Советской Конституции.
– Предлагаю выпить за Конституцию! – заявил третий собутыльник, Евгений, уже малость заплетающимся языком.
Предложение прошло, и над столом с глухим стуком столкнулись четыре алюминиевые кружки.
Над головами громыхнуло. Вдалеке, будто отзываясь на тост, заревела орудийная канонада. Когда стеклянные бутылки на столе прекратили звенеть, Толстой опять заговорил:
– Люди равны в силу рождения, но не равны по способностям! У вас очень правильная власть, но нужно…
– Ш-ш-ш! – шумно выдохнул Вадим и доверительно поведал. – Слово «но» в данном контексте неуместно.
Проморгавшись после водки, Толстой возмутился.
– Но почему? Сила людей – в единстве! Интересы общества должно защищать и представлять само общество! Демократия!
Из-за кружки показались весёлые глаза Семёна Борисовича.
– Демократия – лишь фарфоровая маска, за которой прячется звериная морда капитализма, – заявил он пафосно.
– Капитализм, – со сдержанной яростью процедил Евгений. – И прошлая война и нынешняя – всё ради интересов капитала!
Толстой замахал руками.
– Нет-нет-нет, я не о том! У вас власть народа? И у нас власть народа! Это самая правильная власть на свете! Никто никому не мешает, все друг друга уважают. Вот, например, евреи…
Семён Борисович рыгнул, и извинился.
– Не надо про евреев, – попросил он смиренно.
Но Толстой разошелся.
– В двадцать втором году Англия выделила евреям всего мира кусок земли в Палестине[97]. Мы первые их поддержали. Обеими руками. У каждого народа должна быть своя земля! Родина!
Лысая голова Семёна Борисовича гулко ударилась о столешницу.
– Э нет, Родина, не там, куда ты приехал и решил поселиться, а там где ты родился. Другой Родины не бывает, – жёстко сказал Вадим.
– Чудаки вы, люди, – ругнулся Толстой. – Какая разница – приехал, родился… Родина там, где тебе хорошо! Моя страна и ваша по своей задумке и сути неотличимы. Каждый человек имеет право на счастье!
Семён Борисович отлепил щеку от стола, а Евгений послушно поднял кружку. Последовал стук алюминия и бульканье жидкости. Озвучивать тост нужды не возникло – «За счастье!» Души людей, собравшихся за столом, постепенно достигали той степени сыгранности, когда самые сокровенные мысли можно объяснить и понять секунд за пятнадцать. Наутро, правда, о сих достижениях не вспомнят. Лишь гадать будут – отчего это на душе так полегчало?
– А вот, например, ваш лидер Джозеф Сталин… – заикнулся Толстой, но голос его повис в мгновенно накатившейся мертвой тишине.
Троица русских вперилась друг в друга мутными глазами – каждого мучило подозрение: «Кто из них завтра первым письменно изложит содержание ночной беседы с иностранцем?»
Почувствовав неладное, американец интуитивно нащупал единственный верный выход из дурацкого положения.
– Эээ… За товарища Сталина? – спросил он неуверенно, но радостно вскинутые кружки сгладили паузу. В общем, вечер продолжался.
О, вожделенная пьянка! Ещё когда «Моника Сайлз» только оторвала шасси от взлётного поля в Балдогре, Толстой уже осознавал, что в России его первым делом вынудят напиться. Так и вышло. Только тогда, в воздухе, он думал о предстоящем мероприятии без энтузиазма. Зато сейчас… О-го-го!
И он стал пить совершенно по-русски, в результате чего последующие события не удалось толком восстановить в памяти. Словно сидел в вагонетке на «русских горках»: вот вагонетка взмывает вверх, Толстой замирает на вершине, восторженно оглядываясь, все предметы различает отчетливо; а вот падает вниз, всё вокруг сливается в пёструю ленту. В какой-то момент приходит осознание, что рядом нет больше троицы комиссаров – вместо них какие-то новые лица. Чокаются с ним алюминиевыми кружками, и приветливо скалятся.
А дальше в величайшем изумлении, американец обнаружил у себя на коленях улыбающуюся дамочку в красноармейской форме с медицинской эмблемой в петлицах – змеёй и чашей. Она что-то весело щебетала, небрежно держа в руке почти до краев наполненную кружку. Не алюминиевую, а зелёную, эмалированную – видно, таков русский обычай: женщин угощать из более изящной посуды. Еще больше Илья Андреевич удивился, когда обнаружил, как сам что-то отвечает на, в высшей степени, волнующее воркование дамочки. А та откинула голову, звонко засмеявшись на неслышное самому Толстому его же собственное замечание.
«Должно быть, способность флиртовать с женщинами – условный рефлекс, который не отказывает при любом состоянии сознания», – отрешённо подумал американец.
В следующий миг дамочка вошла в клинч, и Толстой полетел вниз со своих горок, вновь теряя связь с реальностью – ту серебряную нить, что связывает астральное тело буддиста с прагматичным туловищем стопроцентного американца...
* * *
…Наутро голова не просто болела. Она ревела. Толстой мог поклясться, что слышит стон умирающих от боли клеток головного мозга. Тысячи маленьких беспомощных клеток, бьющихся в агонии, разрывали изнутри голову…