Когти Каганата
Шрифт:
– Конечно, конечно, – снова повторил Толстой, нащупывая рукой какую-то самодельную табуретку.
Когда комиссар ушёл, красноармеец Кулебяко и не подумал ничего «соображать». Чиркнула спичка, зажёгся сделанный из снарядной гильзы светильник. На американца смотрел очень умный и весьма насмешливый человек в форме рядового красноармейца.
– Говорят, от чая может заболеть голова, – сказал красноармеец с расстановкой.
Толстой шумно выпустил воздух из лёгких: только что был произнесён пароль, позволяющий опознать агента «Интеллидженс сервис». Пароль этот дал ему перед отъездом Питер Дауни вместе с отзывом.
– Не думаю, что и кофе поможет, – отозвался «журналист». Про себя же он подумал: «Всё, миссия провалена». На контакт с агентом он должен был прийти, имея полную информацию о Лыжнике. Увы, ничем подобным Толстой, как известно, не разжился.
Агент, между тем, удовлетворённо кивнул и предъявил Толстому карандашный рисунок.
– Это он?
Толстой вздрогнул и подался корпусом вперёд: никаких сомнений, рисунок изображал ненавистного Лыжника.
– Да! – прорычал он яростно.
– Ну, вот видите, как всё замечательно устроилось, ваше появление настолько своевременно, что я начинаю всерьёз считать себя везучим сукиным сыном, – весело сказал агент. – Лыжник с группой были здесь, но только что ушли. Мне удалось выяснить, куда именно они отправляются, правда, нет никакой информации о характере задания. Вставайте, сэр, если выйдем немедленно, то легко их нагоним!
– Да, но…, – проблеял Толстой.
– Ваше задание будет закончено только по выяснении всей необходимой информации, – мягко сказал Кулебяко. – Придётся идти за Лыжником, у меня уже и сидор собран.
Толстой послушно встал, рефлекторно оправил форму, и согласно кивнул. Через четверть часа он твердым шагом пересекал русские боевые позиции, держась чуть позади своего нового провожатого.
Глава 10
О том, как легко может поменять свой цвет белая роза
«Те, кто с собою не справятся, могут заткнуться,
Те, кому сдохнуть не нравится, могут живыми вернуться.
Но раз уж когда-нибудь все равно ляжем – и я, и ты,
Так почему б не сегодня, без споров и суеты?»
Дж. Р. Киплинг «Холерный лагерь»
22 сентября 1942 года. Западнее Сталинграда.
Позади остался сотрясаемый взрывами город. Адская ночь канула за горизонт, куда прежде исчез и наполненный смертью день. Молодое утро застало группу Крыжановского далеко в степи. Все еле влачили ноги, но, несмотря на это, Фитисов упорно шёл вперёд. Герману уже начало казаться, что неугомонный одессит до самого Дона не остановится, но тот вдруг встал на краю большого оврага, и объявил:
– Вот там, внизу, можно немножко перевести дух и немножко покушать.
На дне оврага протекал крошечный мутный ручеёк. Пока остальные занимались завтраком, Герман снял ботинки и опустил гудящие ноги в прохладную воду. Рядом присел верный Каранихи. Как в старые времена, они немного поговорили о вечном, затем перешли к более прозаическим вещам, а именно – к предстоящему делу.
– Я всё думаю о природе этих «когтей», – произнёс индус. – В моём мире нет места для вещей с таким именем, брат. В древние времена, когда закончилась война Рамы с ракшасами[102], на земле скопилось слишком много оружия. Его собрали, чтобы скрыть от людей. О-о, мне известно многое о древнем оружии, но «когти»… О них слышать не доводилось. Жаль, что рядом нет госпожи Шурпанакхи…
Подобные сожаления Герман уже неоднократно слышал от своего спутника, поэтому прервал его без зазрения совести:
– Это вполне может оказаться просто сказкой, брат. Вдруг никаких «когтей» нет и, никогда не было, а те люди, которые отправили нас в этот путь, руководствовались совсем не желанием добыть предмет, а некими неизвестными нам, зато важными для себя резонами...
Краем глаза Крыжановский заметил, что Динэр Никольский с подозрением посматривает в их сторону. Конечно, было бы полной нелепицей предположить, будто язык тибетцев знаком особисту – это ведь не товарищ Дорджиев, зато интонации улавливать этот парень мастак. Ещё начнёт приставать за разъяснениями.
– Впрочем, не бери в голову, брат, – Герман ободряюще улыбнулся индусу. – А лучше бери пример с нашего учёного друга.
Он кивнул на Артюхова, который свернулся калачиком прямо на земле, да так и уснул, подложив под голову стопку журналов «Техника молодёжи».
Сверху буквально скатился Фитисов.
– Не, ну я б не стал прерывать таких закадычных собеседников, – заявил он без тени почтительности в голосе, – но вы, Герман Иванович, должны кое-что увидеть. Скажу сразу – зрелище не для слабонервных, так что товарища Артюхова просьба не будить.
Через минуту спящий профессор остался на дне оврага в одиночестве – остальные, позабыв об усталости, полезли вверх по склону.
– Ша, тихо! – зашептал Фитиль. – Я вас умоляю, голову не поднимать, а если невтерпёж, то поднимайте на здоровье, но тока осторожненько.
Они залегли в зарослях полыни. Герман раздвинул стебли и обомлел: метрах в сорока от него по широкому пыльному тракту следовала весьма примечательная гужевая повозка – пара мохнатых двугорбых верблюдов, запряжённых в… даже слова правильного не подобрать куда, ибо в подобные экипажи скотину запрягать не принято. Экипажем являлся самолёт «Як-1» со знакомой надписью по фюзеляжу: «Товарищ Вольф – фронту».
– Это она! – восхищённо прошептал Каранихи. – Роза!
Роза Литвякова восседала между двух верблюжьих горбов. Вид при этом имела совершенно царственный, словно владычица Египта, решившая отправиться с визитом из Александрии в провинциальный Мемфис. Второй верблюд также нёс седока, коим являлся один из Розиных ухажёров – тот лётчик, что пел про цветок и прерии. Впереди важно вышагивал калмык, одетый в длинный халат и меховую шапку.
– Этой картине не достаёт музыкального сопровождения, – с обычной весёлостью произнёс Фитисов. – По моему глубокому убеждению, хорошо подойдёт Бетховен… Седьмая симфония… Алегретто! Или ещё лучше – «марш Черномора».
– Ты бы объяснил профессору Крыжановскому причину своей столь примечательной тяги к музыке, – язвительно вставил Никольский.
– А шо такое, я никогда и не скрывал ту причину, – возмутился Фитиль. – Да, когда я был маленький, мама отдала меня в музыкальную школу. И в какую школу?! В школу Столярского[103]!
Последнее слово одессит произнёс столь значительно, что любой, кому незнакома фамилия Столярский, попросту обязан был сгореть со стыда.
– Не, я действительно её не закончил, и впоследствии не пошёл в консерваторию, – продолжил он веско. – А шо, как каждый одесский хлопчик, я мечтал стать совсем не музыкантом, а очень даже моряком. И таки стал им – после восьмого класса поступил в мореходный техникум на Канатной[104].