Когти Каганата
Шрифт:
Делать нечего, пришлось подчиниться. Герман первым подошёл к пожилому казаку, за ним потянулись остальные. Назвался дедок Кондратом Потапычем, местным жителем. Встрече он явно обрадовался – пересыпая речь шутками-прибаутками, принялся допытываться, когда, наконец, вернётся Красная Армия и прогонит немца.
– Скоро отец, скоро! – с достоинством ответил за всю Красную Армию Динэр Никольский.
– Так, может, мне ужо пора красный флаг над хутором подымать? – воспрянул старик. – А чаво – флаг у нас имеется, в надёжном месте схоронён…
– А если немцы увидят? – усмехнулся Крыжановский.
– Не увидют. Их, сынок, почитай уже две седмицы не видать. Ушли. Всех молодых забрали, и ушли, нас тут всего-то пятеро осталось: я, да однорукий Прохор, да три старухи-глухие тетери.
– А куда молодёжь увели, на отправку в Германию? – быстро спросил Никольский.
– Не-е, поближе будет, – возразил Потапыч. – Вниз по реке погнали, в Цымлянскую, где немец, значит, постоем стоить. Туды со всех окрестных станиц населенье согнали каку-то яму копать. А чаво за яма, кто яво ведает?
– Мы ведаем, яма та обыкновенная, оркестровая, – весело потирая руки, заявил Фитисов.
– Сам ты оркестровая, – пожурил балагура старый казак. – Обычайная яма, земляная. Так одна девка сказывала, какая с землеройных работ убёгла. Тама старая крепость стоит, так немец вроде как добывает оттудова кирпичи, стройку какую-то затеял что-ль… А чаво ж, казаки испокон веку с крепости кирпич берут, вот и немец приохотился.
Артюхов, услыхав такое, глухо застонал. Фитисов стиснул ему локоть и сказал:
– Вы хотели широкомасштабных раскопок? Так про то и речь. К следующему утру доберёмся, и я со своими виртуозами обещаю дать немцам хороший концерт… Не знаю, как им, но вам точно понравится!
Глава 11
О том, почему не все ямы – оркестровые
«Волот — …гигант, великан, могучан, магыт, могут, южн. велетень; богатырь, человек необычайного роста, а иногда и силы. В волотах сказочных, в богатырях, сила соединяется с ростом и дородством; остатки их народ видит в костях допотопных животных, а в Сибири говорят, что целый народ волотов заживо ушел в землю…».
В. Даль «Толковый словарь живого великорусского языка»
26 сентября 1942 года. Левобережное Цымлянское городище.
Капли росы крохотными бриллиантами сияют на окружающих предметах. Даже толстый изолированный провод, протянутый от генератора к мощному прожектору на часовой вышке, в занимающейся заре блестит, словно новогодняя мишура. Кроме того, роса лежит на плохо обструганных перилах вышки и спинке самодельного стула, на котором, устроив автомат на колени, дремлет часовой. Сам солдат тоже с ног до головы покрыт росой. Укутался он так, что лица не видно, потому искорки бриллиантов вспыхивают на клеёнчатом эсесовском плаще и серой каске.
Вот часовой заворочался во сне, открыл глаза и огляделся беспокойно – увидел алеющее небо над рекой и, как ни в чем не бывало, упрятал лицо в поднятый воротник плаща. Но сон больше не шел к нему, к тому же изрядную тревогу вызывала возможность обхода, который мог устроить унтершарфюрер Кноппе, та ещё свинья! Хитрая и подлая!
Лениво приоткрыв один глаз, эсесовец увидел, как его дыхание сбивает с клеёнчатого ворота капли росы. Выражение блаженства родилось на сонном лице солдата – в не таком уж далеком детстве его на лето часто отправляли в Вайсентурм. Там, в пригороде у деда Курта, был старый двухэтажный дом с черепичной крышей. Однажды, как раз в тот год, когда его приняли в «Гитлерюгенд», на омины[107] именины, танчен[108] Берта приготовила огромный каравай с курагой. Обидно, но единственный, всеми любимый внук и племянник получил по рукам, когда собрался отломить кусочек. И тогда он придумал изощренный план: проделав в дне пирога дырку в течении дня изогнутой ложкой выскреб и съел весь мякиш и всю начинку, оставив нетронутой только корку. Само собой, вечером на празднике хитроумный замысел сорванца вскрылся и, несмотря на женское кудахтанье, суровый дед решил внука выпороть, что тут же взялся претворять в жизнь. Только не учел, что дети бегают шустрее старцев. Мальчишка сбежал, и вплоть до вечера следующего дня боялся воротиться домой. Ночевать он устроился в соседском хлеве на чердаке, где сушилось сено. А на рассвете точно так же, как сейчас, проснулся и зачаровано разглядывал капельки росы, трепещущие на тоненьких соломинках перед самым носом. И точно так же они соскальзывали от его дыхания.
До конца не выпав из объятий воспоминаний и дрёмы, эсесовец потянулся и глубоко вдохнул. Его безупречное, арийского типа лицо озарилось улыбкой, которая вышла настолько волевой, что сумела преодолеть лежащую между жизнью и смертью грань. Первый луч солнца, сверкнув на этой грани, высветил клеймо Златоустовского инструментального завода-комбината имени В. И. Ленина и маркировку НР-40[109]: клинок, что острее бритвы, вспорол горло часового от уха и до уха. А воздух в легкие все входил и входил, как в прохудившуюся бочку…
Сильные руки аккуратно опустили труп на дощатый пол, а нож, оттершись от крови о покрытый росой плащ убитого, вернулся в деревянные ножны на поясе старшего лейтенанта Фитисова.
Фитиль выпрямился и оглядел вытянутый прямоугольник вражеского лагеря. Пока все шло хорошо – ни один часовой не успел поднять тревогу: те, что «куковали» на оставшихся трех вышках, в момент нападения наверняка также по-идиотски лыбились во сне, а парочка у ворот резалась в карты, и тоже благополучно прозевала визит Костлявой.
«Интересно, кому из тех двоих больше везло в игре?», – ухмыльнулся про себя старлей. Оглядев напоследок дело рук своих, он перемахнул через перила, и скользнул вниз по лестнице с той акробатической ловкостью, которая при спуске по трапу присуща военным морякам. Оказавшись на земле, одессит, почти не таясь, направился к затянутым камуфляжной сеткой палаткам в северной части лагеря.
«Ну, точь-в-точь юрты монголов с картин Верещагина… Нет, скорее это шатры североамериканских переселенцев, движущихся на Дикий Запад. Как известно из романов Фенимора Купера, индейцы Сиу или Делавары всегда нападали на поселения бледнолицых в предрассветные часы. Ибо знали, что в это время человеку, стоящему на часах, труднее всего противиться сну».
Расслабленные часовые заставили и Фитисова немного расслабиться – увертюра, так сказать, сыграна, остался сущий пустяк – сам концерт. Начать и кончить! Скупыми дирижерскими взмахами он рассредоточил свою группу по лагерю. Сам встал у крайней справа палатки. Итак, пауза в один такт…
Откидывается палаточный полог и прежде, чем он опускается, нож Фитисова снова успевает отведать крови. От койки к койке, скорее-скорее, пока миазмы смерти и приглушенные стоны товарищей не подняли спящих. Скорее-скорее: одна рука зажимает рот человека, готового «сорваться с крючка» последнего неспокойного сна – зажимает, будто упругое тело скрипки, вторая – орудует ножом вдохновенно, как смычком. Мелодия выходит тихая – настолько тихая и тонкая, что только истинный «меломан» способен оценить мастерство исполнения. В палатке жило пятеро. Пятеро в ней и умерло.