Колдовство в Салеме в 1692-1706 гг.

Барр Дж.

Схожесть с описанием Дженета в ХХ веке начала типичного истерического приступа очевидна. Он начинается, как пишет автор, с боли или странных ощущений в различных частях тела – часто в области нижней части живота и поднимается и распространяется на другие органы. Например, боли поднимаются к надчревной части, к груди, затем к горлу. Здесь они принимают достаточно интересную форму, долгое время считавшуюся признаком истерии. У пациента возникает чувство слишком большого предмета или шара, поднимающегося у него в горле и душащего его.

Это чувство удушения мы встретим еще не раз. Это bolus hystericus, родственник “кома в горле”, которые чувствуют нормальные люди в моменты сильного стресса. Нормальный человек, как и истерик старается освободиться от него глотанием.

За удушающим ощущением в горле следовали “припадки,

при которых она совершала буйные движения – прыгала, тужилась – и странное возбуждение, когда ее с трудом удерживали трое или четверо. При этом она неистово кричала”. Припадки продолжались до 15 января 1672 года, даты заметок Уилларда. Следует отметить некоторые детали. 15 ноября “на много часов прилип к гортани, и его не могли вытащить, хотя некоторые старались сделать это пальцами”. 17 декабря “ее язык ужасным образом вывалился изо рта до чрезвычайной длины и размеров”. Ей являлись дьяволы и ведьмы. Одного из них она называла мерзавцем. 29 ноября случилась особо нелепая галлюцинация, когда ей явилась ведьма в образе собаки с женской головой и начала душить ее. Галлюцинации и страдания женщины были невероятно убедительными. Уиллард замечает, что когда она думала, что ее душила ведьма, “мы часто опасались, что она будет задушена”.

Случай с Элизабет Напп удивительно напоминает случай Лер – одной из самых известных пациенток Дж. М. Шарко, психолога XIX века. Он писал, что “ее приступы в начальной стадии характеризовались эпилептиформными и тетаниформными судорогами; после этого она начинала энергично и добровольно жестикулировать, принимая наиболее ужасные позы и напоминая то, что человечество приписывает демоническому”. На этой стадии приступ переходил в делирий. Пациентка явно теряла рассудок по поводу событий, спровоцировавших ее первые приступы. Она яростно проклинала воображаемых личностей, называя их “убийцы! грабители!”, кричала “Пожар! Пожар!”, “О, собаки!”, “Меня укусили!” Без сомнения, это воспоминания об эмоциональных переживаниях юности.

Когда судорожная часть приступа Лер кончалась, обычно следовали другие симптомы, включая “визуальные галлюцинации; пациентка видит ужасных животных, скелеты, призраки” и “наконец, более или менее выраженную долговременную контрактуру языка”. Шарко нарисовал эту контрактуру, она достаточно отталкивающая. Уиллард не преувеличивает, называя ее ужасной.

Элизабет Напп испытывала и другие симптомы, все – опознаваемо истеричные, включая в некоторых случаях потерю речи, в других случаях – разговор чужими голосами; “однажды она лаяла, как собака, в другой раз мычала теленком”. Уиллард обратил внимание, что приступы не приносили ей долговременного физического вреда:

“В результате припадков, пусть и таких ужасных, она ни в коей мере не потеряла ни в весе, ни в силе, но чрезмерно толстела и, по большей части, по окончании припадков сила возвращалась к ней”.

Это типично; как замечает Дженет, “пациент-истерик после нескольких часов воя чувствует себя достаточно комфортно; он испытывает облегчение и заявляет, что чувствует себя намного лучше, чем перед припадком”. Эта способность нормально функционировать после припадков не раз поднимала вопрос об их подлинности. Уиллард считал их реальными, исходя хотя бы из их буйности: “Такая сила невозможна для симуляции”. (Следует отметить, что истерики не всегда чувствуют себя хорошо между припадками. Некоторые, например, теряют аппетит и отказываются от пищи. Вероятно, именно такие случаи упоминаются в указе Джеймса I против колдовства как “худые, изможденные, усохшие”).

1 ноября Элизабет Напп обвинила одну из своих соседок как возможную причину своих недугов. За обвиняемой послали, она вошла в дом, когда у “пораженной” девушки был приступ. Как всегда в припадке ее глаза были закрыты, и тем не менее, она смогла отличить прикосновение соседки от прикосновений других людей, “хотя не было произнесено ни слова”. Этого было вполне достаточно, чтобы обвинить соседку во многих случаях колдовства, но к счастью, ей позволили поговорить с больной. В заключение разговора мисс Напп призналась, что, “наверное, ее обманул Сатана”. Уиллард был счастлив, что “Господь восстановил справедливость и оправдал невинную”, а также сообщил, что мисс Напп больше никогда не обвиняла эту соседку в “странностях или колдовских

нападениях”. Вместо этого она стала обвинять дьявола, который, по ее утверждениям, предлагал ей соглашение на несколько лет, это соглашение ее часто соблазняли подписать. Примерно через месяц она обвинила в колдовстве другую женщину, на этот раз во время приступа. Ее отец привел эту женщину в дом, и Уиллард, которого пригласили присутствовать, заметил, что когда женщина вошла, припадок стал особенно сильным. Но, как он написал, “мы не придали этому значения”, так как ее припадки бывали сильными и в других случаях. Вместо этого они тщательно разобрали дело и обнаружили в обвинении “две явные и ясные ошибки”. Этого было достаточно, чтобы восстановить репутацию второй обвиненной женщины.

Когда Уиллард писал о Элизабет Напп, ее припадки продолжались, и он был уверен, что “она заслуживает жалости”. Он не считал, что ее околдовали, но верил, что она одержима (то есть в нее вселился дьявол) Это оставалось его мнением и мнением большинства других, когда дело вспомнили в 1692 году. Он также полагал, что ужасное горе девушки предоставляет обществу возможность исследовать свою коллективную совесть. Поэтому он призвал прихожан в проповеди “Давайте все мы исследуем с помощью этого события, какие грехи позволили Сатане занять такое большое место в этом несчастном месте”.

Прежде чем перейти к четвертому и наиболее важному примеру, необходимо заметить, что судорожные припадки, игравшие такую значительную роль в большинстве дел о колдовстве и продолжавшие быть одним из наиболее распространенных симптомов в ранние годы ХХ столетия, стали в настоящее время относительно редкими в Западной цивилизации.

Д.У. Эбс докладывает, что припадки случались только у шести и 161 случая истерии в Британском военном госпитале во время Второй мировой войны, но что они были самыми обычными симптомами у истериков индийской армии, лечившихся в Дели в тот же период. Существует несколько возможных объяснений этому удивительному факту. Истерики, как известно, хорошо внушаемы, поэтому данное изменение можно приписать ничему иному, как отказу нашего общества дать истерическому припадку то уважительное и благоговейное внимание, который он получал ранее. В любом случае ясно, что анормальное поведение меняется по времени и географическому распространению, так же, как и нормальное. Но поскольку это конкретное отклонение случилось так недавно и после проведения классического исследования истерии, появилась возможность точно идентифицировать массачусетские припадки XVII века.

А наш четвертый случай начинается с припадков. В Бостоне посреди лета 1688 года у четырех детей, которые прежде не отличались ничем предосудительным, детей “трезвого и набожного” каменщика Джона Гудвина, начали случаться “странные припадки, выходящие за пределы тех, которые присущи эпилепсии или каталепсии”. Это слова Коттона Матера, который прежде чем стать священником, был студентом-медиком и гораздо более внимательным наблюдателем, чем принято считать. Он провел огромное количество времени с детьми Гудвина и оставил нам тщательное описание их симптомов.

“Иногда они становились глухими, иногда немыми, иногда слепыми, а часто все это сочеталось вместе. В одном случае их языки проваливались внутрь, в другом – вываливались по подбородкам на значительную длину. Они так широко раскрывали рты, что челюсти выходили из суставов, а вскоре рты снова захлопывались с силой пружинного стопора. То же самое происходило с их лопатками, локтями, запястьями и некоторыми суставами. Иногда они лежали в положении окоченения, как бы связанные за шею и лодыжки [это была одна из немногих пыток, разрешенных английскими законами того времени: лодыжки и шею сковывали так, что тело непомерно сгибалось в болезненное эмбриональное положение], а иногда разгибались в обратную сторону так, что боялись, что порвется кожа на животе [это arc de cercle французских психиатров XIX века]. Они жалобно кричали, когда их резали ножами или наносили слишком сильные удары. Шеи ломались так, что кости, казалось, растворялись в теле, и вдруг разбухали так, что не поворачивалась голова. Да, их головы поворачивались почти в другую сторону, а если кто-то более сильный удерживал их от опасных движений, совершаемых ими, они сильно рычали. Так они лежали несколько недель, представляя собой жалкое зрелище…”