Колечко

Арнаутова Дана

— Эй, народ, а ну все к костру! Жан сделает фото на память.

Кто-то что-то удивленно спросил, кто-то рассмеялся коротко, но оставив дела и разговоры, люди потянулись к костру, выходя из леса, собираясь по всей поляне. Одна из сестричек-хиппи тянула за руку другую, что-то ей втолковывая, парень в спортивном костюме на руках вынес из орешника обнимающую его за шею длинноволосую девушку, вроде бы не виденную Наташей до этого, а впрочем — она видела, как оказалось, не больше половины компании. Подошла странная пара: огромный байкер и его изящный спутник, откинувший челку и оказавшийся нереально красивым, даже эффектнее Вадима. «Но не лучше, — подумала Наташа. — Вадим теплый, обаятельный, а этот как мраморная статуя и наверняка самовлюбленный до предела. Модель, наверное. Вон — волосы какие. И подобрал же себе приятеля. Что у них общего может быть?»

Но это были какие-то обрывочные, спутанные мысли. Наташе

казалось, что все эти люди, выныривающие из темноты, смотрят на нее: кто — насмешливо, кто — отчужденно, кто — с веселым интересом, как на забавного зверька. Ну да, она не из их компании, но разве можно так? Дернувшись, она едва не сбросила руку Анжелики, уверенно взявшую ее за плечо, но тут же с другой стороны рядом оказался Вадим, подхватил ее, замурлыкал что-то милое и смешное, успокаивающее — и Наташа сразу расслабилась, очень уж приятно было хоть ненадолго прижаться к горячему мужскому плечу, так вкусно пахнущему, крепкому, надежному… А Анжелика? Анжелика ее руку выпустила и тут же обнаружилась у костра, по коротким указаниям хмурого Жана расставляя людей, указывая, кому рядом с кем встать, а кому — присесть. И тут Наташа, едва стоящая на заплетающихся от вина и усталости ногах, поняла, что ей показалось неправильным в облике Жана. Камера, точнее — футляр.

Точно такой же рыжий, приятно и резко пахнущий кожей футляр был у фотоаппарата ее отца. Как там звался этот агрегат? ФЭД — точно! Вот именно такой. Неужели хваленый фотограф Жан снимает этим доисторическим чудовищем? Или у него в старом футляре современная камера?

Словно услышав ее мысли, Жан обернулся, смерил Наташу равнодушным оценивающим взглядом, откинул кожаную крышку… Нет, конечно — ФЭД! Блеснул объектив… Даже вспышки нет! Как он снимать-то будет ночью? В фотографии Наташа разбиралась слабо, но помнила, что без вспышки отец даже днем в помещении никогда не фотографировал. Может, пленка особая? Или… Да какая разница? Зачем ей эта фотография? Показать девчонкам в офисе? Ну, разве что. И пусть охают, глядя на Вадима. Внутри что-то сладко и стыдно заныло: показалось, что его рука обнимает плечи ну не совсем уж по-дружески. И сразу по спине побежали мурашки, а грудь напряглась, становясь болезненно-твердой… Мечтая, чтоб эти мгновений никогда не кончились, почти уткнувшись горящим лицом в плечо Вадима, Наташа проползла несколько шагов до костра и оказалась рядом с Анжеликой, в самом центре, в первом ряду. Сзади — байкер, возвышающийся над ней на две головы, справа — к ней, чуть подвинув рыжеволосую любительницу журналов, скользнул Вадим, обнял за плечи, ничуть не стесняясь Анжелики, которая вроде даже хмыкнула одобрительно — и ее рука легла поверх Вадимовой, ладонью на другое плечо Наташи.

Сдвинуться теперь стало совершенно невозможно. Да и не к чему вроде, но внутри поднималась непонятная паника, иррациональная, тягучая, слепая. Наташа на мгновение прикрыла глаза: благоухание восточных духов Анжелики мешалось с одеколоном Вадима, а от байкера сзади шел сильный, совсем не противный, но странный запах крупного здорового пса. Куртка у него, что ли, из плохо выделанной кожи? Или собаку держит и любит с ней обниматься? Кто-то что-то говорил, встряхивая ее за плечи, вроде даже с двух сторон, шептал в ухо, обжигая его горячим дыханием, а в просвет между ветвями орешника светила идеально круглая луна-лунища, и плыла горячая волна воздуха от костра, грея ноги, а голова закружилась… И все было странно, неправильно, страшно… Расплывалась перед глазами фигура Жана, прохаживающегося в ожидании, словно кот на мягких лапах: вкрадчиво и хищно, совсем не похоже на его нелепый и несчастный вид до этого. Наташа сглотнула, чувствуя, что вот-вот упадет — и что упасть ей не дадут — теперь ее уже вовсю колотило от страха и непонятного отвращения к происходящему, тянуло внизу живота, бежали ледяные мурашки по спине, кусая позвоночник, а луна смотрела-смотрела-смотрела… И Наташа смотрела на нее, а потом на миг отвела глаза, глянула вперед — и ослепла от вспышки. Зажмурилась — и полетела вниз с американской горки, безмолвно крича внутри от ужаса, выворачиваясь наизнанку — и не шевелясь.

Расходились по поляне люди, разговаривая и смеясь, почти сразу опять зазвенела гитара, а Наташа стояла в оцепенении, зажмурившись, пока сильные, знакомо пахнущие руки не обняли ее и не повели-понесли куда-то.

— Тише, Вадик, тише… Осторожней. Вот сюда…

От Анжелики пахло восточной сказкой, полынью, ладаном — и вином. Укладывая Наташу на какой-то матрас, она придержала ей голову, поднесла к губам стакан.

— Пей, девочка. Пей, милая. Это ничего, ничего страшного. Ты только вспомни потом — и не думай, слышишь? Не надо думать — надо поверить. Просто поверить себе… Спи, милая. Все хорошо…

Голос убаюкивал, гладил, или это руки гладили ее по волосам,

распускали туго затянутый хвост, перебирали пряди. Тепло гуляло по телу: от ушей к пальцам ног, — и на рукаве куртки остался запах Вадима — Наташа незаметно прижала рукав к лицу, дыша ворованным ароматом, закрываясь им от всего мира, где кто-то кричал, что мясо вот-вот сгорит, кто-то звонко и заливисто смеялся, а мягкий глубокий голос пел под лениво перебираемые струны про Монмартр и каштаны. И Наташа, проваливаясь в пахнущую Вадимом тьму, теперь понимала, что в этом прононсе странного: он был старым, очень-очень старым, так выговаривали окончания несколько столетий назад, просто она же никогда не слышала этого, только читала транскрипцию на уроках исторической грамматики французского — вот сразу и не поняла. Да и теперь — моментально забыла.

Фото для Наташи. Продолжение истории

Утро оказалось поздним и тяжелым. Наташа с трудом разлепила ресницы и долго смотрела в беленый потолок, не понимая, где находится. Потом память вернулась, но кусками: Марья Антоновна, документы, автобус. Выплывали картины вчерашнего пикника: Вадим, Анжелика, Жан-фотограф. Странная компания. Вино, шашлык — и фотографирование, после которого она заснула. Там заснула, на поляне. А проснулась — здесь. Одетая, только ботинки с нее кто-то заботливо снял, прежде чем уложить и накрыть покрывалом. Нет, ботинки стащил с нее Вадим еще раньше. А фотографировалась она босиком? Память никак не хотела возвращаться полностью, и только Вадим вспоминался ярко и сладко. Наташа понюхала рукав куртки, но запах уже ушел, да и воспоминания блекли, будто это все происходило не с ней. Да и что происходило-то? Посидела в компании, поела, выпила совсем немного, сфотографировалась. Все выглядело так просто и обыденно, что хоть вой от этой обыденности. Поднявшись на дрожащие почему-то ноги, Наташа потянула к себе сумку, повешенную на спинку стула рядом с кроватью. Мобильник почти разрядился, но время еще показывал: через час автобус. Взяв расческу, разодрала спутавшиеся, пахнущие дымом волосы, связала найденной на стуле резинкой. Выглянула в окно. На соседнем участке было тихо. И машин на улице не было — ни одной.

Сунув ноги в ботинки, она выползла на крыльцо, качаясь от непонятной слабости, и едва не споткнулась о пятилитровую флягу воды, оставленную у двери. Надо же, и об этом позаботились. А вот разбудить ее и прихватить с собой в город, никто не подумал. Неужели ночью уезжали? Да все равно…

Было обидно, но как-то глухо, не по-настоящему. Полив себе на руки, Наташа умылась, прополоскала рот и напилась. Отчаянно хотелось в душ, но это уже дома. Смочив остатками воды большой носовой платок, она зашла в дом, быстро разделась и обтерлась платком, словно это могло убрать запах дыма и вина, въевшийся в волосы, кожу, вещи. Проверила — документы лежали в сумке, как и вчера.

Застелив постель, она вышла и закрыла дом, ощутив мимолетное сожаление, словно покидала странное, но хорошее место, запомнившееся чем-то особенным. Завязала калитку все той же проволокой и ушла, не оглядываясь на соседний участок. На улице было непредставимо тихо, несмотря на время, близящееся к полудню. Не лаяли собаки, ни единой души не было видно во дворах: Наташа будто шла по мертвому городу из американского ужастика, только страшно не было ничуть, зато навалилось тяжелое оцепенение, глушащее мысли и чувства. Под его наркозом она дождалась полупустого автобуса, поднялась на высокую грязную ступеньку и села у пыльного окна, чувствуя, что на душе у нее так же точно пыльно и пусто.

Дома все было в порядке. Среди бабулек у подъезда Марьи Антоновны не оказалось, так что Наташа, решив сразу разобраться с поручением, не заходя к себе, позвонила в дверь к соседке. Дождалась шаркающих шагов и щелчка замка, сунула в едва открывшуюся щель документы и, невнятно извинившись, шмыгнула к себе, под непрекращающиеся слова благодарности за спиной. Дома было хорошо. Дома был душ, любимый жасминовый чай и замороженная пицца, плед, телевизор и нетбук, но сначала, конечно же — душ! Разомлев под горячими струями, она три раза промыла волосы шампунем, а потом еще и ополаскивателя не пожалела, до скрипа отмылась миндальным гелем, который до этого казался ей слишком сильно пахнущим, и, нарезав на куски разогретую пиццу, уволокла тарелку с чашкой чая на диван. Наркоз не проходил. Равнодушно глядя в зачем-то включенный телевизор и незаметно съев пиццу, Наташа посмотрела федеральные новости, потом местные, потом какое-то ток-шоу, пытаясь вспомнить, как зовут ведущего. Задремала, проснулась с головной болью и выключила бубнящий телевизор. Праздничная программа оказалась еще хуже будничной, так что вечером Наташа полила цветы, повесила проветриваться тщательно протертую куртку и вышла гулять в старой, не такой красивой, но куда теплее. Побродила по парку, съела хот-дог и вернулась домой.