Колесница Джагарнаута
Шрифт:
Было над чем поломать голову Николаю Николаевичу. Вчера он ласкал на глазах этого сухого, сердитого своего ученика прелестную возлюбленную, а мозг сверлила назойливая мысль: "Не наделать бы шума. Не дать возможности коменданту погранучастка пронюхать о планах вожаков племени, не навести советских пограничников на аул Дженнет". Как трудно! Сколько надо тратить жизненной энергии. Скажем, не приехал бы дорогой ученик в аул Дженнет, не разузнал бы про джемшидку - все шло бы хорошо. Но он так хотел все сохранить в тайне! Даже от своего друга Хамбера. Ведь не просто попала джемшидка в Гюмюштепе, в гарем к хану Мураду Овез оглы бин Махмуду бин Еусену. Привез ее не простой бардефуруш, каких много в Передней Азии. В обличии бардефуруша был путешественник и ученый Зигфрид Нейман, кстати только что вернувшийся на Восток
"Спасибо девчонке. Нечаянным ударом ножа убран Овез Хан, - думал Николай Николаевич, - теперь Зигфриду Нейману одна дорога... Ко мне. Все, что у Неймана на уме, он выложит здесь, в ауле Дженнет. Но что именно? Что он знает о фашистах и что хотят от Ирана фашисты? Очень было бы это кстати. А девчонка? Пусть живет".
Благородным рыцарем представлялся себе Николай Николаевич. Из благодарности он дарует жизнь бедняжке рабыне. Жаль, не перед кем покрасоваться таким поступком. Перед Гузель Гуль? Увы, очаровательница просто не поймет.
А теперь все выйдет наружу. Советская прокуратура переполошится. Понаедут чекисты в аул Дженнет. Явятся в белую юрту и зададут вопрос: а что вы изволите делать здесь, господин хан? А давно ли вы изволили пожаловать из Тегерана? И ведь совсем нетрудно будет им заметить, что и аул Дженнет, и соседние аулы кишмя кишат вооруженными с головы до ног всадниками. А там уже один шаг и до сокровенных планов, гнездящихся в голове господина профессора.
Ведь здесь, в этом треклятом комарином рае, он сидит совсем не для того, чтобы тешиться прелестями юной, пусть обольстительно красивой супруги. Ведь по договоренности с британскими кругами он, Николай Николаевич, хан Гардамлы, готовит вторжение и захват вооруженными силами Гассанкули. Персидское военное командование совсем недавно обязалось не предпринимать военных действий против племен и не мешать их вторжению. А теперь что же получается? Племена персидская армия бьет и в хвост и в гриву. А тут еще история с убийством как бы не помешала сосредоточению сил к походу, сулившему столь радужные перспективы.
Конечно, Николай Николаевич был не столь наивен. Он не надеялся удержать Гассанкули или даже Красноводск и прочие места в руках своих кочевников. Но он уже видел себя в Женеве, полномочным представителем туркмен. Он уже физически ощущает своей ладонью прохладную полировку пюпитра ораторской трибуны в пышном зале Лиги наций. Он до звона напрягает свою гортань, апеллируя к союзным державам, пламенной речью. Он...
– Ой, ты мне спать не даешь!
– женский голос кричит прямо в ухо.
– Ты кричишь, кричишь. Я так не могу.
Ужасно резкий, даже скрипучий голос! Не успела стать женщиной, а уже разворчалась, девчонка, точно старая баба.
Забрав подушку, Николай Николаевич выбирается из белой юрты и по не очень прочной лестнице в кромешной темноте карабкается на вышку. Сердце трепыхается в груди, толстые ручки долго дрожат, а глаза никак не закрываются. Над головой, в вышине, мерцают звезды, яркие гурганские звезды. "Они светят этой прелестной убийце. Они светят не мне. Где же моя звезда..."
И профессор, хан Номурский, хан без ханства, засыпает под дуновением ветерка.
Он засыпает с мыслью, что ему все же удалось притушить шум вокруг убийства вождя, отвести внимание советских властей и что "голова бабушки может довариться спокойно в муравленом котле".
Ну, а если... Ну, тогда у Николая Николаевича, как некогда у эмира знаменитого эмира афганского Абдурахмана, - всегда все наготове: в двадцати шагах у коновязи стоят отличные кони под охраной вооруженных молодцов. К седлам приторочены вьюки. При Николае Николаевиче всегда два маузера и мешок с золотыми червонцами... Ну, а все остальное профессору этнографии уже снилось: и скачущие во тьме всадники, и огненные волосы пламенной джемшидки, и трибуна Лиги наций, и... неприятная жесткая,
И нашел он выход в лисьей политике. Правда, думал так он сам. Другие сказали бы - в политике евнуха.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Сто неугасимых огней в моем сердце!
Сто хрустальных струй в моих ресницах.
Р у д а к и
Многое прояснилось позже.
Ведь едва Алексей Иванович с бойцом-пограничником Иваном Прохоренко выехал из Гассанкули в Дженнет, а Николай Николаевич хан Номурский в своей белой юрте уже знал, что два подозрительных всадника вброд переправляются через залив и держат путь к аулу. И что один из всадников не просто какой-то работник советского административного аппарата, а весьма известный в прошлом командир Красной Армии. И Николай Николаевич поддался было минутной панике и даже отдал приказ: "Они не должны доехать". И объяснил: "В Гурганской степи много стреляют. Одна-две случайных пули". В суетливой панике перебрал он в голове тысячу вариантов: "Большевики пронюхали, ищут тех двух рабынь, узнали про убийство девкой вождя - Овез Хана, узнали, что в ауле Дженнет я прячу кого-то. Прознали про меня самого, про Хамбера, про немцев..."
Да, Николай Николаевич много передумал, изрядно испугался и чуть не наделал опрометчивых шагов. Остановила его нежная возлюбленная, милая глупая женушка. Прелестный цветок. С ласковой простотой она сказала: "Ведь их только двое, а у вас в ауле Дженнет полно джигитов с ружьями".
Истина, высказанная соблазнительными устами девчонки, отрезвила многоопытного политика и склонила его к гуманности и осторожности. Николай Николаевич отменил жестокие распоряжения. И тут еще как оголтелый, весь в пене и поту, примчался джигит и одним словом поставил все на место.
– Анжинир!
– выдохнул он, и судорога свела ему горло.
– Великий анжинир!
Все встало на место. Даже Николай Николаевич, только что приехавший в Гурганскую степь, слышал про Великого анжинира, прославленного в туркменском народе искателя воды, строителя каналов, святого человека. И позже уже, принимая в белой юрте своего ученика, все ждал, когда же он заговорит о воде, о проектах орошения.
Но какой смысл был Алексею Ивановичу разговаривать с Николаем Николаевичем о мирных делах ирригации! Увидев профессора в столь подозрительном обличии, Великий анжинир понял почти сразу, с кем имеет дело. Он вспомнил, что персидская администрация как раз теперь затеяла провокационную возню с водным вопросом. Перекрыла все пограничные реки и речки и оставила на нашей территории усыхать посевы и сады оазисов Меана, Чаача, Душака и многих других. Официальный приезд известного работника ирригации наделал бы излишний шум в иомудской степи. Поэтому он предпочел говорить об этнографии, истории. И если он в беседе косвенно помянул о средневековом расцвете Гурганской провинции, то только для того, чтобы отвлечь Николая Николаевича и умолчать об истинной цели своей поездки. Правда, эти беседы привели к совершенно неожиданным результатам.
Беседы вращались порой вокруг весьма отвлеченных тем. Вспомнили и яркую, очень сложную личность средневекового ученого и философа Кабуса, автора знаменитого "Кабус-намэ", государя страны Гурган, стоявшего на голову выше современных ему феодалов.
Алексей Иванович заговорил о Кабусе сознательно. Он хотел напомнить Николаю Николаевичу, как мирная плодотворная деятельность разумного средневекового властителя смогла привести к экономическому и культурному расцвету того самого обширного края, который сейчас разоряли и обездоливали теперешние ханы, губернаторы, кочевые феодалы, обезумевшие в распрях и междоусобицах, подогреваемых и разжигаемых всякими иностранными резидентами, к которым явно мог отнести себя и сам добродушнейший и гуманнейший Николай Николаевич. "Согласитесь, что Кабус - вы нам, студентам, не раз с восторгом цитировали целые страницы из его "Кабус-намэ" - был не чета некоторым жестоким, бесчеловечным интриганам, ведущим свой народ в пропасть на верную гибель. Да и вам, профессор, известно лучше, чем мне, что достаточно было Кабусу дать волю низменным инстинктам, и передовой мыслитель на троне превратился в зверски-жестокого царька, сразу же оттолкнувшего от себя лучшие умы эпохи, каким был сам Бируни".