Колесница Джагарнаута
Шрифт:
– Вох-вох! Вы меня поджариваете на огне стыда. Я клянусь, друг, вам. Увы, увы, я действительно, оказывается, дурак. Глупый друг способен причинить тысяче друзей тысячу неприятностей. Дурак поумнеет, когда белым станет ворон, перец сделается медом. Ругайте меня, бейте меня, не рапортуйте только их превосходительству. Жена, детки маленькие у нас...
– Где же мой сын?
Сколько раз за последний, полный отчаяния месяц Мансуров задавал этот вопрос и чиновникам, и пастухам, и имамам, и встречным путникам, и бродячим дервишам, чтобы услышать равнодушное: "Намедонам!" - "Не знаю!" Безнадежный вопрос - пустой ответ.
– И подумай сначала, уездный начальник, прежде чем ответить. Ударь себя ножом, если не будет больно, ударь меня.
Удивленно поднял брови пуштун, выпучил глаза. Не знал, что русский задаст ему вопрос на родном его пушту. И он сразу же проникся к этому великому, судя по шрамам на лице, воину великим уважением. Много ли надо, чтобы человек чуть ли не мгновенно превратился в преданного друга и покорного слугу. Казалось бы, ничтожное обстоятельство, если с тобой заговорили на родном языке, а оно иной раз стоит смерти и жизни.
– Великий сардар заговорил со мной как брат!
– восторгался начальник уезда.
– Великий сардар, наверно, из сынов Яфета имел предков! Откуда бы ему говорить по-нашему! Он великий воин и хороший человек!
Так, не прося и не заискивая, Мансуров приобрел вернейшего помощника, который оказал ему в дальнейших его поисках неоценимые услуги. И что самое главное, он предложил вместе с ним ехать к джемшидам.
Преисполненный спеси, начальник уезда крутил усы, гарцевал на своем вороном коне и представлял собой весьма живописную фигуру. Немцам, собиравшимся пуститься с ними в путь, он высокомерно заявил:
– У джемшидов кяфирам делать нечего. Джемшиды кяфирам отрезают головы. Они такие. Им ничего не стоит убить и взрослого мужчину, и маленького мальчика.
Спокойствие оставило Алексея Ивановича. Во рту у него пересохло, язык и горло сжимала спазма, он ничего не мог говорить. Он равнодушно слушал и не слушал, что говорят его спутники. Особенно изощрялся усатый моманд Бетаб. Он ехал на коне рядом с уездным начальником и, покручивая жгуты усов, внушал ему:
– Великий сардар, красный командир, предел мудрости. Знаниями он развлекается, науками питает свою душу.
– И тут Бетаб запел песню момандов:
Прошел он пустыни и реки.
В пустыне он был змеей,
в реке рыбой.
Он прошел меж зубов кобры
и сквозь челюсти льва.
Не раз улыбалась ему в глаза смерть,
и он не испугался ее.
Великий сардар! Он ездит на шестидесяти конях, он загнал на своем боевом пути шестьдесят быстроногих, могучих скакунов. Его волосы приобрели цвет перьев кречета. Смотри, его волосы подобны цветом пеплу очага!
Гиперболические восторги эти, вероятно, нужны были им обоим. Ведь явиться к беспощадным, жестоким кочевникам надо в ореоле славы и воинственности. И уездный начальник, и усатый привратник-моманд понимали это всей своей пуштунской жестокой натурой. Они подогревали, возбуждали свое мужество. Они не успокаивали себя, они готовились к битве. Им нужен был в своих рядах герой, которым они могли бы устрашать джемшидов. И таким героем, великаном они старались изобразить этого русского, знаменитого сардара. Все это выглядело наивно, но таков Восток.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Порочный и умный, расчетливый и
взбалмошный, забулдыга и рыцарски
честный, сумасбродный и великодушный,
он "вешал ветер на усы" и, заявив:
"Пусть варится дерьмо в котле, которого
я не касаюсь", - принимался бить в
барабан.
Д ж а м м а п а д а
В славном городе Меймене, что по дороге в еще более славный Герат, Алексея Ивановича начальник уезда встретил, что называется, в "пандж наубат" - сверхторжественно, с барабанным боем, с построением перед дворцом почетного караула. Впрочем, "дворец" - глинобитная развалюха пропылился насквозь, пропах ветхими кошмами.
Начальник уезда выражал восторги и высочайшее уважение:
– Для нас высший почет! Клянусь серебряным телом пяти святых Мухаммеда, Алия, Фатимы, Хасана, Хусейна, нас в Меймене почтил своим приездом старинный душевный друг. Все лицо его в славных следах мечей и сабель. Великому сардару и воину почет!
Но скоро выяснилось, что власти ничего не делают, чтобы помочь великому сардару и воину в его беде.
Наследил здесь мюршид Абдул-ар-Раззак. И у начальника уезда, и у его придворных "содержались в сапогах камни", оставшиеся от пребывания в Меймене мюршида. И все ищут "покровительства в развалинах", то есть попросту прячутся от решения дел, прячут свою голову по-страусиному. Мансуров пользовался самым утонченным гостеприимством.
Ему начинало казаться опасным напоминать о своем деле. И во дворце, и в махаллях Меймене висела в воздухе тревога. Начальник уезда тревожился больше всех. Он дергал себя за усы, приходил и уходил. И все к чему-то прислушивался.
Мансуров не выдержал и спросил:
– Что в городе?
Начальник уезда пооткровенничал:
– Мужество и смелость - мои пешхедматы-слуги! Сорвиголовой называют меня в моем родном Газни. Никто не поверит, если про меня скажут: он трус. Да я на него так рявкну, что он под себя сходит. Честь моя - мой кинжал, сабля моя - моя наложница! Ветер с Гиндукуша - мой воинский призыв. Пусть, кто подойдет ко мне на выстрел, получит пулю в рот, запрыгает блохой в ад! Верь мне, русский, никто в Меймене и пальцем коснуться не посмеет твоего подола, пока я тут.
Он спохватился, выбежал и снова появился с охапкой сучьев и хвороста, которые швырнул в огонь очага. Когда столб огня поднялся к дымовому отверстию и озарил кирпичное его лицо и черные глянцевые усищи, он простонал:
– Альхамдулилля, аллакульхаль! Приехали вы, достойный уважения господин, во времена землетрясения и урагана. Граница, - и он посмотрел на северную, облупленную стену дворцового покоя, - граница сделалась жесткой и ощерилась смертельными железными шипами. Дает кровавый отпор. Послушайте, господин! Вы туркестанский человек, сами знаете. Ох!
Издалека доносился нечеловеческий вой. В темноте душной ночи истошными голосами вопили женщины. Мансуров знал, что это такое. Оплакивали своих мертвецов туркменки племен алиэли и салор, составляющих значительную часть жителей города. Каждое племя оплакивает своих покойников по-своему. И Мансуров знал, как оплакивают. Он представил себе: при свете костров у своих куполообразных, обмазанных глиной камышовых хижин сидят туркменки в длинных синих платьях, бьют себя в грудь, царапают лицо и трагически воют.