Колесница Джагарнаута
Шрифт:
Громко зевая и кряхтя, эрсаринцы едут поодаль, как всегда, они явно сбиты с толку и недоумевают. Ночная поездка не предусмотрена. И что предпринять, они не знают. У них точное указание: ехать до такого-то места, сделать то-то. А теперь надо соображать, думать. Поступишь не так... Страшен гнев старейшины эрсаринцев. Остается ехать, позевывать и не упускать из вида этого странного русского. И как он не побоялся свернуть ночью по козьей тропе в горы? Зная свое задание, чувствуя на своих лицах тень смерти, эрсаринцы поражаются. Храбр этот урус. Недаром говорят про него на Востоке: "Тверда у него челюсть. Все разгрызет". И постепенно трусость овладевает храбрецами эрсаринцами. Дрожь трусости, которую нетрудно спутать с ознобом от предутреннего холодка.
Но они ехали, вслушиваясь в ночную тьму, и судорога зевоты раздирала им скулы.
На рассвете Мансуров переступил порог юрты Саида Кули.
– Дастхуш! Добрая рука!
– воскликнул, вскочив с козьей шкуры, плосконосый, кривоногий, похожий на огромную добродушную лягушку Саид Кули. Он разве что не квакал от радости. Он много лет служил в эскадроне, а затем в полку и бригаде у Алексея Ивановича, и его за внешность и квакающий голос прозвали "Курбака" - "Лягушка". А то, как он сидел в седле, как владел наградным золотым клинком, как он гордился боевым орденом Красного Знамени, как провоевал долгие годы и все таким же рядовым бойцом вернулся в родное племя, попал за рубеж, - это особый разговор.
Обманчива наружность. В обличье неторопливого, толстого, пучеглазого, широкоротого существа скрывался воин, честнейший и убежденнейший человек.
Мансуров вошел в юрту, пожал руку Саиду Кули, сказал:
– Аман-аманлук! Благополучны ли твои бараны, твои верблюды, твои сыновья? А ты не забыл, как меня звал?
– Дастхуш! Дастхуш! Так звали мы тебя, красные бойцы-мусульмане. Твоя рука добрая. Ты берег своих бойцов. Мы твои друзья, Дастхуш-командир!
– Я у тебя посижу немного, отдохну.
– Аман! Где хочешь, командир?
– Подстилка у меня земля, одеяло - небо.
Обменявшись по обычаю приветствиями, хозяин и гость помолчали минуты две-три, пили чай.
– Нашел сына?
– Нет.
– Есть племя гёрзеки. Бесподобные воры. Сегодня здесь, завтра в Иолотани... Я скажу им - они найдут.
Девочка принесла кальян. Покурили.
– Славно воевали, - сказал Саид Кули.
– Тебя считали глупым, а ты мудрая змея, - усмехнулся Мансуров. На лбу у него ходили надбровные мускулы, и Саид Кули с тревогой заметил:
– Заботы, товарищ комбриг?
– У тебя сколько сыновей?
– Четыре. И четыре девочки.
– А у меня один сын. Сердце за него болит.
– Найдем, комбриг.
– Ищи. Только побыстрее.
– Масленую руку вытирают о свои волосы. Найдем.
– Он важно помолчал и сказал: - Обязательно найдем.
– Сделай все потоньше. Чего-нибудь не приключилось бы с мальчиком.
– Тебя, комбриг, все всегда боялись, уважали. Теперь боятся еще больше. Объяви месть. Я оповещу: если что случится, будем мстить. А?
– Не надо.
– Понятно! Комбригу, великому сардару, не подобает.
– А ты понятливый.
– Что сказать ханум? Пусть вернется к тебе?
– Ничего не говори. Пусть думает о сыне. Пусть смотрит, чтобы мальчик вернулся домой здоровый, целый. Она же мать.
Принесли широкий горячий чурек.
– Отличная у тебя жена, - сказал Мансуров, - хороший хлеб печет.
– Прикажи жене вернуться. Дело жены тандыр, а не проповеди.
– Я сказал. Теперь вот что. Там приехал один, назвал себя Мамед Ахундом. Он аллемани. Он запутался и зазевался.
– Хорошо. Был сеном, сделаем саманом.
– Не спеши. Отправь его в Герат. Отдай губернатору.
– Усмешка покривила его губы.
– А ты уже решил?
– Враг без головы лучше. А ты не разучился смеяться. Туркмены любят смеющихся.
– Сейчас еще не пришло время. Дашь мне знать, я буду в Меручаке.
– Хорошо. Не беспокойся.
Руки он не подал. У туркмен это не принято. Оба вышли из юрты довольные, с сознанием исполненного долга. Саид Кули долго смотрел на эрсаринцев и на шведа Генстрема, чувствовавшего себя не совсем в своей тарелке под этим пристальным взглядом.
Затем Саид Кули подошел к эрсаринцам и сказал брезгливо:
– Хоть вы в зелени разбираетесь, но где вам понять, что черешня, а что вино. Вы знаете, кто этот великий воин?
– Он медленно повернул голову к Мансурову.
– Вы безмозглые, он пальцем шевельнет - и от вас песчинок не останется. Что ж молчите? Воевать хотите?
– Нет, - сказал старший.
Только теперь эрсаринцы поняли, что попали впросак. Кругом стояли темные холмы. На холмах высились всадники в огромных папахах.
– Комбриг, великий сардар, мой начальник. Прикажет воевать - начнем войну. Вы что же, воробьи, хватку сокола заимели, что ли? Да вы, эрсаринцы-дасисебозы и гаратгары, не на шутку хотели поднять руку на воина? Вы интриганы и мародеры, а? Да у меня нет столько кошм, чтобы завернуть ваши зловонные трусливые трупы и отправить в Меймене. Так и будете валяться в степи на поживу шакалам, а?
Старший из эрсаринцев примирительно похлопал коня по шее и уважительно сказал:
– Мои глаза у вас, арчин, в руках. Буду жертвой за тебя, господин.
– Чаша моего терпения полна. Оставьте здесь вон того ференга и уезжайте.
Эрсаринцы тотчас же начали собираться, но головы в плечи вобрали. Они напоминали нахохленных фантастических птиц.
Их старший бормотал:
– Он даст урок и шайтану. Разве я знал? Чтоб огонь сжег Утан Бека! Он обманул эрсаринцев.
– Камень важен на своем месте, - хихикнул Саид Кули.
– Не пытайся отдергивать покрывала, как бы твое покрывало не открыли. Теперь ты сможешь сказать своему Утан Беку, почем лук в Меручаке.