Коло Жизни. Бесперечь. Том второй
Шрифт:
– Хорошо, – коротко отозвался Асил и прикрыл глаза, оставив там всего-навсе тонкую щель, не смея взглянуть на того, кто страдал явственно теперь по его недогляду.
– Эта Уокэнда, – совсем лениво произнесла Есинька, каковая пред тем как уснуть, желала высказать и выяснить тревожащее ее до конца. – Она была такая грубая, – девушка чуток развернула голову, и, притулившись губами к сакхи, и единожды груди Першего досказала, – точно я ей, что-то плохое сделала. Почему Круч меня отнес к ней… к ним… мананам, таким чуждым мне людям? И почему погибла Дари?
Есислава вопросив, недвижно застыла, перестали двигаться ее губы, колыхаться волосы и в комнате во всей, словно объятой той скованностью замерли, и сами стены, и кресла, и Боги. А миг погодя стало степенно тухнуть сияние стен, тем давая возможность забыться сном юнице, которая однако, ждала ответа.
– Иногда так надо, – отозвался Перший, так как понимал, что оставить без ответа девочку сейчас не позволительно. – Было надо, чтобы ты пожила среди другого народа, соприкоснулась с их верованиями, традициями. Это полезные знания, опыт, который всегда пригодится. А Дари погибла, потому как всему приходит гибель, не только человеческому, но и божественному… У каждого свой срок бытия. У одних он вельми ограничен, у других растянут, у третьих поколь не определен. Порой это первоначально прописано в условиях существования. Порой лишь предопределено.
Бог внезапно чуть-чуть подался вперед, и вместе с его движением качнулось кресло. Заколыхались его объемные бока, обтянутые аксамитом, с мягкой, короткой ворсой, и легохонько принялись покачивать в себе Першего и прижатую к его груди девушку. А маленькая в сравнение с маковкой, тем паче с четвертой планетой, точнее молвить, крошечная похожая на овально-вытянутое семечко зерна с округой макушкой и концом, векошка неслась в чревоточине, что насквозь пробила проход среди прозрачных и единожды не просматриваемых галактических стен, плотно подогнанных друг к другу. Двигаясь с огромной быстротой, векошка оставляла позади себя не только долгую радужную полосу света, мгновенно впитывающуюся в стены Галактик, она словно отплевывала комки густого света, лоскуты пламени и ошметки, какой-то весьма твердой породы, схожей с камнем. Все эти отломки, некогда единого целого стен Галактик, отскакивая от своих родителей, превращались в горящие сгустки, болиды, метеориты и вовсе малые по виду. На гладкой поверхности корпуса векошки порой проступали едва зримые бугорки с долгими серебристыми разрезанными на волоконца али сети хвостами. Лишь изредка можно было разглядеть в них особых существ… Тех самых, что Асил назвал Дрекаваками, которые точно соединяли в себе черты животных, птиц. Ибо имели волчьи тела, мощные крылья и те самые светящиеся хвосты-сети. Дрекаваки достаточно плотно облепив векошку, прилегли на ее гладкую поверхность, напряженно замерев и инолды перекидываясь жуткими возгласами, оные человек назвал бы криками… Еще с десяток таких же созданий, широко раскрыв свои, переливающиеся почти зелеными сполохами пламени крылья летели вслед за векошкой, искусно лавируя меж оставшейся позади нее галактической мелочью.
Глава четырнадцатая
Полет векошки, как казалось Есиньке, продолжался уже много дней… Много… Много, словно месяцы… лета. И хотя ее естество являлось божеством, человеческой плоти было присуще желание ходить по твердой земле, глядеть на небосвод: голубой и темно-синий с марными оттенками, встречать и провожать солнце. Посему девушка томилась той замкнутостью, ее изводил болями и дымками воспоминаний Крушец так, что иногда она не сразу понимала, где есть и кто подле. Шел лишь четвертый день полета, как утверждал, успокаивая, Перший… четвертый по земным меркам. Нервозность Еси нарастала, похоже, с каждым оборотом векошки, с каждым вздохом, стоном лучицы, отчего она почасту срывалась на предупредительную молвь Богов. Густое смаглое сияние многажды за день, когда она бодрствовала и не редко ночью, когда спала, вырывалось с под кожи головы, волос, рта, ноздрей, ушей и даже щелей-очей. И тогда Боги слышали уже стенания Крушеца : «Больно… Больно… Отец так больно». Несомненно, тяжелее всего приходилось именно старшему Димургу, который ощущал боль собственной лучицы всем своим божественным естеством и с тем степенно терял золотое сияние кожи, кое возвращалось только тогда, когда в лобызаниях или объятиях ему его передавал Асил.
Перший и Асил, чтобы унять стенания Крушеца, прижимали девушку к себе, целовали, шептали его имя, успокаивали, просили… в общем, делали все, абы поддержать столь дорогую им обоим лучицу. Боги теперь не только дежурили обок юницы, они терпеливо выслушивали все пропущенные воспоминания, по мере ее состояния, поясняя те или иные беспокоящие отрывки… Отрывки, в которых так ясно проскальзывали имена, лица, поступки, чувства ушедшего. После каковых Есислава страдала физически и нравственно, также почасту плача, раздражаясь, обижаясь.
Не редко девушка тосковала и не только по Земле, Липоксай Ягы, Стыню, но и на удивление по Кали-Даруге, по Першему. Очевидно, так выплескивалась из нее смурь Крушеца. В такие моменты юница полностью становилась недвижной, корча схватывала ее конечности, а из приокрытого рта сбивчиво выплескивалось имя Кали и Першего. Наверно лучица объятая болезнью, уже плохо соображала, что старший Димург всегда находится подле. Голова юницы болела все время, и если это была не острая боль, то ощутимое нытье, покалывание, иноредь от судороги в конечностях Еси не чувствовала перст на руках, стопы. Боги не просто умиротворяли девушку, так как она в них нуждалась постоянно, они сами растирали принесенными нежитью мазями перста, кормили, поили, и еще чаще носили на руках, точно малое дитятко. Они были терпеливы, мягки, заботливо и не отвечали, вернее даже не замечали, явных срывов юницы, грубости которая порой становилась безотчетной.
– Когда мы, наконец, прилетим? Я уже устала? – негромко вопросила Есислава.
Она стояла подле пустого кресла, опершись об грядушку ослона рукой, и смотрела в люкарню, что также, как объятия Першего, могло отвлечь ее от хандры, болезни и дурного расположения духа.
– Скоро, моя милая, потерпи немного, – отозвался старший Димург прохаживающийся по комнате от кресла до ложа, как теперь знала девушка, внутри нарочно задуманной по желанию и для Кали-Даруги. – Просто тебе вчера было весь день плохо, потому пришлось сызнова снизить обороты векошки, а так бы мы завтра с утра уже прибыли. Одначе, теперь полет несколько растянется.
– Завтра с утра, – проронила Есинька вслед за Богом и надрывно вздохнула, одновременно жаждая, чтобы все скорее закончилось, и с тем страшась этого. – А если бы Стынь в тот день меня не принес на маковку, я ни куда не полетела бы?
– Полетела бы, – немедля ответил Перший и на маленько остановился недалече от юницы внимательно оглядев ее с головы до ног. – Ты бы все равно отправилась к Родителю. Ведь ты понимаешь, что вам обоим сие необходимо… Если бы ты не болела, я смог перенести тебя мгновенно. Так как это делает Стынь, когда куда-нибудь перемещает. Но сейчас любые резкие толчки опасны для тебя, моя любезная девочка.
Еси резко обернулась и зыркнув на Бога чуть заметно дернулась. То, что он был так близок и единожды далек, болезненно отдавалось во всей ее плоти, а может лишь в естестве, каковое изредка обретая себя, жаждало воссоединиться со своим Творцом, ворвавшись в левую руку и оставшись там навсегда. В комнате кроме девушки и Першего никого не было, Асил недавно вышел из нее чрез завесу, которая все еще кружила своей дымчатостью. Еси медлила еще чуть-чуть, а после направила свою скорую поступь к стоящему Господу, и, приникнув к его груди головой, крепко обняла. Желание находится подле него, порой становилось таким мощным, всепоглощающим, в такие моменты юницей правил Крушец, способный своей силой уберечь от смерти плоть.
– Прости меня, – очень тихо протянула Есинька и глубоко вздохнула.
– За что моя бесценность? – с нежностью в голосе вопросил Перший, приглаживая волосы на голове девушки, каковые она теперь почитай не причесывала, ибо это вызывало острую боль.
Эта боль выплескивалась будто из недр кожи и мгновенно охватывала всю голову, отчего Еси гулко стонала, посему старший Димург несмотря на ее протесты повелел нежити убрать все гребни из уборной. Днесь осталась только длань Богов, коя вместо гребней приглаживала волосы на голове девочки, полюбовно их распрямляя, або последней не нравилось ходить раскосмаченной. За последние дни полета Есинька перестала смущаться Зиждителей, и не только в разговорах, заботе. Она дозволяла им себя носить на руках, обнимать, целовать и сама тем почасту отвечала, словно сроднившись с ними, ощутив их общую сопредельность ей.