Коло Жизни. Середина. Том 1
Шрифт:
— Сказал ведь, замолкни, — рывком бросил Вежды и слегка шевельнулся в кресле, отчего засияли багряные нитевидные сосуды и жилки, окутывающие тончайший серебряный обод на голове, величаемый малым венцом. И тот же миг тому сиянию вторили синие сапфиры, вставленные в уголки глаз Господа и белые алмазы, усыпающие ушные раковины.
— Молчу, — не очень бойко откликнулась Трясца-не-всипуха, и огорченно изогнула и без того выпученные губы, совсем чуть-чуть приклонив голову.
— Вот и молчи, — рыкнул на свое создание Димург, наново разгораясь гневом и с тем в сияние кожи, схоронив всякую черноту.
— А я, что делаю? Говорю, что ли? Я молчу, словно онемела, — молвила никак не утихающая бесица-трясавица, и днесь
— Ты не молчишь, а пререкаешься, — проронил Вежды и медленно отворил оба глаза, живописав, темно-бурую радужку с вкраплениями пульсирующих черных пежин. Верхние веки, вздыбив от негодования короткие ресницы, подперли дугообразные брови Бога и сделали выражения его лица расстроено-обескураженным.
— Ну, где я пререкаюсь? Я молчу. И вообще пререкаться, это значит выразить вам, моему Творцу неподчинение, аль несогласие по поводу ваших распоряжений. Чего я не могу, вследствие прописанных вами, кодировок себе позволить. В данной же ситуации я лишь высказываю свое мнение не более того, — весьма длинно и с положенной ей обстоятельностью молвила Трясца-не-всипуха, степенно согнув спину и уткнув голову в выпирающие вперед колени.
— Мнение ты свое высказала многажды раньше, а сейчас именно пререкаешься, — дыхнул, снова прорычав Вежды и гневливо подавшись с ослона кресла вперед, почитай навис над скукоженной недалече от его ног бесицы-трясавицы. — Ты все время со мной препираешься, ведешь не имеющие смысла потения, вступаешь в бестолковые споры и прения. Словом ты меня все время сердишь… и делаешь это, судя по всему, нарочно, ведая, как я тобой дорожу.
— Ничего подобного из ранее вами озвученного, Господь Вежды, я не делаю, — голос Трясцы-не-всипухи утонул в собственных ногах, он точно скатился по оголенной поверхности ее колен и щиколоток, и, плюхнувшись на пол, отразился от его черной глади. — Ибо я люблю справедливость и являюсь его частью. Люблю вас и являюсь вашей частью. Потому не смею позволить себе вас сердить, огорчить или расстроить. Я также уважаю непредвзятость и беспристрастность, а вы, мой дорогой Творец, когда тревожитесь или замышляете, что-либо тягостное для вас, как Господа, почасту бываете тенденциозны, необъективны и пристрастны.
— Трясца-не-всипуха, — вмешался в толкование Седми, очевидно, утомленный той бесконечной болтовней создания. — Ежели, ты тотчас не смолкнешь, я тебя испалю. Так как в отличие от моего дорогого старшего брата, являюсь вельми несправедливым и совершенно тобой не дорожу.
И немедля с пшеничных волос Раса, с его серебристого сакхи и молочной кожи вниз скатилась огнистая россыпь искорок, купно покрывшая собой не только поверхность пола, но и серую кожу спины бесицы-трясавицы, кажется, еще сильней проявив чагровость ее угловатых костей. Трясца-не-всипуха мгновенно ощутив тот жар на коже спины, благоразумно стихла, и с тем испрямившись, с невообразимой теплотой и трепетом воззрилась в лицо своего Творца.
Вежды надрывно вздохнул, всколыхав той протяжностью материю собственного сакхи и вновь опершись на ослон кресла, много мягче сказал, обращаясь к одному Седми:
— Итак, мой бесценный малецык, о чем мы с тобой давеча говорили?
— Мы говорили, брат, — нежно отозвался Седми и ласково просиял Димургу. — О нашем мальчике. У которого, похоже, сломана ножка. И так как он находится в достаточной дали от своих сродников и поселения, возник меж нами вопрос, каким образом мы можем ему помочь так, чтобы на нас не гневался Родитель и не дергался Крушец. Посему надобно сюда вызвать вельми умного и послушного моего споспешника Кукера, каковой никогда не позволит себе то, чего ноне я тут узрел.
Глава десятая
Яробор ухватился руками за корень, нависающий над ним чуток выше, и плавно подтянувшись, приподнял верхнюю часть корпуса почти до стана. В то же момент малец резко вздел левую ногу и поставил ее на поверхность корня, да не мешкая перехватился правой рукой за чуть выступающий острием валун, с которого в первый миг соскользнули испачканные в склизкой глинистости кончики перст, а рыхлая оземь немалым потоком осыпалась книзу. Слегка подтянув правую ногу, однако, не опираясь на нее, отрок переместил и левую руку на отвесную стену оврага, да придерживаясь за нее, принялся неспешно подниматься. Еще миг и пред очами прополз тот самый расщепленный в средине корень, куда и попал в свое время носок каныша, руки мальчика степенно достигли края оврага, а после их внезапно кто-то крепко ухватил. По первому за пальцы, погодя переместившись к запястьем, а посем с рывком, покачивающегося Ярушку, потянули вверх, и, вытащив на брег, уложили грудью и лицом на землю.
Сладковато-хвойных дух, от устилающего почву лиственно-хвойного ковра, вдарил в нос мальца так, что от той насыщенности аромата у него закружилась голова, и сами собой на немного закрылись очи. Мальчик уже понял, что Здебор Олесь его разыскал. И он не только не прошел испытание, не только сломал лук, но и сам пострадал, а значит в очередной раз доказал собственную ущербность. Тугой болезненностью отозвалась вся плоть Яробора и крупные слезы, переполнив сомкнутые очи, просочились через щель от прилегающих друг к дружке век, да смочили своей горькой соленостью ресницы, щеки и саму оземь. Отрок еще малеша так лежал, гулко глотая всхлипывания и орошая иссохшую хвою и листву слезами, а потом медленно опершись ладонями о поверхность земли, приподнявшись, сел…
Сел и тотчас недвижно замер. Ибо в нескольких шагах от себя увидел странное создание, в первое мгновение показавшееся мальчику вышедшим из предания.
Это был явственно старичок, только совсем замухрышечка. Низкого росточка, вероятно, ниже Яробора, сухощавого сложения али вернее сказать худобитного, каковой вельми сутулился, похоже, что даже горбатился. Хотя такового горба не имел, просто уж дюже сильно кривил спину, опускал плечи и с тем задирал угловато-торчащие лопатки, проступающие сквозь одежу. Длинные на удивление мускулистые руки, сверху были укрыты не кожей, а древовидной, бурой корой, дюже трещиноватой, прям, как у дуба. Сами руки дотягивались до щиколоток, аль может до самих беспалых, больших стоп. На круглом лице (поместившимся на сычиной голове) обильно укрытом густыми волосьми, бородой и усами бурого цвета, воочью просматривались два глаза с фиолетовыми крупными зрачками, широкой синей радужкой, и едва заметной голубоватой склерой. Крючковатым, один-в-один, как сучок, был нос создания, обвислая кожа, оттянутая на выпирающих вперед скулах, прикрывала своей мешковатой дряблостью щеки и словно покоилась на браде. С под волос на узком лбу таращились два маханьких, точно у козлика серебристых рожка… даже не рожка, а каких-то пупырышка. На старичке восседал красный, долгополый, приталенный и расширенный книзу кафтан с глубокой выемкой ворота спереди так, что зрелась его грудь и проступающие с под кожи чагрового цвета кости. Кафтан застегивался слева направо на крючки и не имел рукавов, однако сама горловина там была украшена широкими темно-синими полосами.
— Ты кто? — наконец, выдавил из себя Яробор и слегка подался назад, точно намереваясь сызнова свалиться в овраг.
Впрочем, существо, оное было послано Богами в помощь мальчику, и некоторое время, назад принесено в лес вельми расстроенным Вежды, энергично протянуло вперед руку и ухватило Ярушку за плечо. Единожды мягко и крепко, своими костистыми, необычайно длинными, в сравнение с короткой дланью, пятью перстами, не имеющими ногтей, а завершающимися воронкообразными присосками, вроде впившись не просто в ткань краски, а верно и в саму кожу мальца.