Колодец в небо
Шрифт:
N.N. трепетно, едва касаясь, проводит тонким пальцем по выточенным из просвечивающего камня кудрям.
– Зато золотом отливала голова следующего правителя Публия Элия Адриана. Так что нельзя исключить, что именно Адриан и жена его Сабина были выточены на этой камее.
– Неужели вы хотите сказать, что это та самая… – задохнувшись от дерзости собственного предположения, я даже не могу закончить начатую фразу.
– Пока ничего определенного я сказать ничего не хочу, – странно улыбается N.N. – Я рассказываю легенду, в которой, по моему разумению, присутствует некая толика исторической правды. Много веков спустя, во времена Возрождения, в Италии вернулась мода на камеи. В ту пору в описи камейного богатства Изабеллы д'Эсте, герцогини Гонзага, правительницы Мантуи, и появляется первое упоминание о великой египетской камее, которую именно по этому упоминанию с тех пор и зовут «Камеей Гонзага». Вместе
– И какое отношение все это имеет к моей камее? – не выдерживает Ильза Михайловна, а я завороженно молчу.
– С того самого рубежа пятнадцатого и шестнадцатого веков легенда удваивается, и слухи идут уже о двух почти идентичных копиях великой камеи Гонзага.
– А сам египетский образчик как из Мантуи в Эрмитаж попал? – спрашивает Ильза Михайловна.
– У той, величайшей из камей, долгие скитания. После Мантуи камея Гонзага попадает в Прагу, потом к Христине Шведской в Стокгольм, вместе с ней после ее отречения от трона снова возвращается в Италию, вернее в Ватикан. Оттуда ее забирает Наполеон, дарит Жозефине, а брошенная жена поверженного императора, в свою очередь, дарит камею русскому императору Александру I, который и привозит ее в Петербург. Камея Гонзага с тех пор не покидала Зимнего дворца, а что случилось с уменьшенными копиями – загадка. Не исключено, что они повторили весь путь или часть пути большой камеи. Есть версии, что одна, а то и обе копии оказались в знаменитой коллекции герцога Орлеанского, перекупленной Екатериной Великой в пору ее «камейной болезни». Но может статься, что они и вовсе в Россию не попадали, а оказались среди нескольких десятков камей, в основном фривольного содержания, которых недосчиталась купившая дактилиотеку Орлеанского Екатерина. Никто ничего не может сказать наверняка. В научных кругах живет легенда о двух разлученных в веках камеях, лишь собрав которые вместе, можно постичь истину. Или прочесть нечто, зашифрованное в их надписях, истинный смысл которых откроется лишь при сопоставлении изречений, начертанных на двух камеях. А уж об аукционной стоимости такого дубля, доведись кому-нибудь когда-нибудь доказать, что обе копии существовали, и свести их воедино, и говорить не приходится. Это многие тысячи золотых червонцев.
– Неужели так много?! – удивляюсь я.
– И вы думаете, камеи могли попасть из средневековой Италии в Россию? – удивляется совсем иному И.М. и торопит рассказ Николая Николаевича.
– Долгое время считалось, что все это только легенда, – продолжает N.N. – Но зимой 1918 года я был вызван к не ко времени помянутой нынче госпоже Троцкой.
Отпечатав за год не один десяток страниц с проклятиями в адрес решительно и окончательно разгромленного троцкизма и самого Троцкого, я невольно вздрагиваю. Ильза Михайловна не реагирует, а наш гость продолжает.
– Стараниями ли Льва Давыдовича или же собственными способностями – судить не берусь, – но Наталья Ивановна Троцкая тогда заведовала в Наркомпросе отделом по делам музеев и охране памятников искусства и старины. Ее распрекрасные специалисты разбирались лишь в сносе памятников императорам и водворении на их место памятников революционерам. Прочих специалистов не хватало, и Троцкая, как говорильная машина, битый час уговаривала меня заняться этой работой. Я бы еще долго мучился, служить ли новой власти или не служить, принимать ли обещанный паек, выписанный воз дров и охранную грамоту против уплотнения квартиры или не принимать, но как только речь зашла о камеях, сломался. Согласился сделать описание сокровищ Патриаршей ризницы. Большая часть хранившегося в ризнице была не совсем по моей части – сокровища, спору нет, бесценные, но лишь в денежном исчислении – золото, бриллианты, жемчуга. Но хранились среди них и несколько уникальных камей. Одна, принадлежавшая Ивану Грозному, изображала Иоанна Лествичника из пантеона русских святых. Я знал, что во время польского нашествия в начале XVII века камея эта уже исчезала. Спустя какое-то время ее обнаружили в Вязьме у одного из купцов. За возвращение сокровища купец запросил у казны пятьсот рублей, камея была выкуплена и передана на хранение в ризницу. А рядом с этой много повидавшей русской камеей обнаружил я и другую, точно соответствующую описанию парной камеи, уменьшенной копии камеи Гонзага.
– Какую же из двух копий обнаружили вы? – переспрашивает Ильза Михайловна. – Римскую или средневековую?
– Этого я установить и не успел. Дни зимой коротки. Сквозь ризничные окна свет едва проникал. По ризнице и при свете дня шныряли крысы. Архимандрит Арсений, хранитель ризницы, отойдя подальше от охранников-красноармейцев, крестясь, уверял меня, что эта сама нечисть является в крысином виде и проклинает его за согласие служить безбожникам, но как, мол, не служить, если без него и последнее разворуют, а так он хоть воровать не дает. Стоило стемнеть, и оставаться в ризнице было небезопасно. Электричество, если помните, в тот год работало с перебоями. И я вынужден был подчиниться приказу охраняющего то ли меня, то ли сокровища от меня красноармейца и уйти домой, в надежде вернуться с утра пораньше и продолжить работу.
– Как же вы дотерпели до утра? – спрашиваю я, заметив, что даже теперь, десять лет спустя, при воспоминании о том дне точеный высокий лоб моего профессора покрывается испариной. – Так, наверное, ждут только свидания с любимой.
N.N. смотрит мне прямо в глаза.
– Вы угадали. Ни одну женщину, пожалуй, ни разу в жизни я не ждал так, как ждал встречи с той камеей. Хотел заснуть, не получалось. При свете огарка всю ночь искал в своих домашних архивах все, что когда-либо было написано об этой – или этих – камеях из легенды. Едва рассвело, стал собираться и пешком пошел в сторону Кремля, в надежде, что с подписанным Троцким мандатом красноармейская охрана пустит меня пораньше. Ризница действительно была окружена красноармейцами, только внутрь меня не впустили. Оказалось, что в эту самую ночь банда налетчиков, пробравшись в Кремль по какому-то таинственному подземному ходу, обчистила ризницу. И вместе с драгоценностями и золотом прихватила и Иоанна Лествичника, и мою камею из легенды.
– И ничего не нашли?! – разочарованно произносит Ильза Михайловна.
– Не то чтобы совсем ничего. Потом в одном из ювелирных магазинов случайно обнаружили жемчуг из ризницы. Стали выяснять, кто сдал, ниточка привела в Саратов. Там в квартире некого Константина Полежаева, а позже и в доме его брата Дмитрия нашли замурованные в стене слитки золота, двенадцать крупных алмазов, два великолепных изумруда, четыре цейлонских сапфира. Возможно, с сокровищами была и камеи, но, судя по рассказам очевидцев, чекисты, нашедшие клад, не сочли камни серьезной находкой, которую стоит возвращать. Рассовали по карманам и вспомнили о них, когда, принимая по описи сокровища ризницы, искусствоведы стали спрашивать, не было ли там знаменитых камей Ивана Грозного. Тогда и нашлись несколько камей, включая Лествичника, но моей камеи из легенды – видите, я уже зову ее своей – среди них не было. Она исчезла бесследно.
– Так вы и не узнали, видели ли древнеримский образчик или тот, что сделали в шестнадцатом веке?
– Не узнал. В ризнице, повторяю, было темно, а для работы с камеями нужен тонкий свет, идущий будто бы изнутри, из глубины камня. Только тогда можно определить особенности той или иной геммы. Описания я сделать не успел. Но рукам сейчас кажется, что это другой камень.
– Неужели средневековый мастер зашифровал в камне какую-то тайну? – приподнимает вверх бровь Ильза Михайловна.
– А почему бы нет? Выцветают краски, сгорают книги, рушатся здания, а небольшие каменные сокровища переживают тысячелетия. На месте египетских и римских городов давно руины, выписанная на стене трапезной монастыря Санта Мария делле Грацие в Милане «Тайная вечеря» Леонардо давно потеряла первоначальный, задуманный гением вид. А камень той поры не просто жив – он молод, просто юн в окружении других камней из вечности. Нас не станет, никто и не вспомнит, что написано в этом журнале, – N.N. кивает на номер «30 дней», буриме из которого до его прихода декларировала мне И.М., – а эта камея будет жить.
– Как странно. Египет. Фараоны. Рабы. Герцогини. Заказывающие «Тайную вечерю» миланские правители… А у нас «чистки», «лишение избирательных прав», разгром троцкистов, «дело промпартии», «шахтинский процесс», – удивляюсь я такому сопоставлению времен.
– Детка, твое пребывание в советском идеологическом учреждении оказалось преступно затянутым. Ты запомнила слишком многое из того, что помнить тебе совершенно незачем. И слава Богу, что тебя оттуда вычистили, иначе это пагубно могло сказаться на твоей психике…
– Все относительно, – отзывается то ли на мои, то ли на Ильзины слова N.N. – Оттого, что мы знаем, как тяжело приходилось греческим или римским рабам, все созданное их руками не становится менее совершенным…
– Полагаете, и нынешнее совершенство надобно рабским трудом создавать? – обрывает его рассуждения И.М.
– Упаси Бог! – открещивается от ее предположения профессор
– А боюсь, что придется, – почти серьезно заканчивает Ильза Михайловна.
Понимая, что лекция его закончена и пора уходить, N.N. в растерянности произносит: