Колодец в небо

Афанасьева Елена

Можно быть очарованным Борджиа, но ему нельзя верить, и его ни в коем случае нельзя задевать. Ему нужно льстить. Льстить. Льстить! При этом стараясь удержаться от него на как можно более почтительном расстоянии.

И Изабелла стала льстить. Начала с того, что стала посылать ему подарки – соколов, лучших собак, духи и десятки масок.

«Лисице Борджиа от лисицы Гонзага».

Коврами и соколами, собаками и тканями, духами и масками, и лестью… лестью… лестью… она обращала к себе коварного Борджиа. И родственностью. Проклятой, навязанной династии д'Эсте родственностью с ненавистными Борджиа. Брат, ее брат Альфонсо был отдан этой проклятой Лукреции в законные мужья. «Законные» – это при живых прошлых мужьях!

«Свадьбу

отпраздновали с такой пышностью, какой не знала даже языческая древность, и с такой данью, отданной фаллической символике, до которой не доходило даже язычество, не то что освященный святым престолом брак, – писал ей из Рима ее соглядатай два года назад, после навязанной брату свадьбы, на которую никого из рода д'Эсте не позвали. – Древние сатурналии с их особой атмосферой вседозволенности показались бы детскими забавами по сравнению с тем, что в эти дни происходило во дворце Его Святейшества, в третий раз выдававшего замуж свою дочь. На ужине присутствовали все кардиналы и высшие придворные священники, причем каждый из них имел у себя по бокам двух благородных блудниц, вся одежда которых состояла из прозрачных муслиновых накидок и цветочных гирлянд. Традиционные свадебные песни и шутки были полны непередаваемых скабрезностей. После ужина пятьдесят блудниц исполнили танцы, описать которые не позволяет приличие,- сначала одни, а потом с кардиналами. По сигналу Лукреции накидки их были сброшены, и танцы продолжались под рукоплескания святого отца. Затем перешли к другим забавам. Его святейшество подал знак, в пиршественном зале были симметрично расставлены в двенадцать рядов огромные серебряные канделябры с зажженными свечами. Лукреция, папа и гости кидали жареные каштаны, и блудницы подбирали их, бегая совершенно голые, ползали, смеялись и падали. Более ловкие получали от его святейшества в награду шелковые ткани и драгоценности. Наконец папа подал знак к состязанию, и начался невообразимый разгул. Описать его и вовсе невозможно: гости проделывали с женщинами все, что им заблагорассудится. Лукреция восседала с папой на высокой эстраде, держа в руках приз, предназначенный самому пылкому и неутомимому любовнику.

Пока дочитала письмо, прокусила себе губу до крови. Но не этой кровью, а лестью составила новое послание Чезарио.

«Мы, кум мой милый, теперь родня. А родне стоит вместе держаться», – писала она, приучая Чезарио к своей лести как к яду, к которому подозревающий всех и вся Борджиа силился приучить свое тело.

Но Изабелла знала, что и лесть, и яд безвредны лишь в малых дозах. Они обманывают, обволакивают, спасают от больших, но не смертельных доз. А стоит, успокоив бдительность, влить в жертву смертельную дозу, и лесть, подобно яду, может убить.

Но в ту пору еще не пришло время убивать, а нужно было приручать, приучать Чезарио кормиться лестью с ее рук.

«Знаменитейшая Синьора, досточтимая кума и сестрица наша, – отвечал ей Борджиа, – присланную Вашею Светлостью в дар сотню масок мы получили, и они весьма для нас приятны, по причине редкого изящества и разнообразия. Особливо же потому, что прибыли ко времени и месту, лучше коих нельзя было выбрать. Точно Синьория ваша заранее предугадала значение и порядок наших действий, ибо милостью Божьей мы в течение одного дня городом и страною Синигаллии со всеми крепостями овладели, праведною казнью коварных изменников, супостатов наших казнили, Кастелло, Фермо, Чистерну, Монтоне и Перуджу от ига тиранов освободили и в должное повиновение Святейшему Отцу, Наместнику Христову, привели. Всего же более сердцу нашему личины сии любезны как нелицемерное свидетельство братского к нам благоволения Вашей Светлости».

Игра в лесть ей удалась. Прельщенный ее лестью Борджиа вынужден был играть с ней по ее правилам. Если, конечно, он не поменял правила теперь.

Утром она получила из Рима встревожившее ее письмо. Ее римский корреспондент, не кто-нибудь, а кардинал Корнето, писал:

«Александр VI задумал расправиться с кардиналами, и его злодейский план должен был осуществиться на торжественной обедне, но заманить к себе на обед церковных иерархов было делом нелегким. Зная некоторые особенности, присущие Его Святейшеству, кардиналы, разумеется, отнеслись бы с большим недоверием к подобной трапезе. И папа понял, что большинство из них найдет удобный предлог и отклонит его приглашение, если он пригласит их в свой дворец. Тогда он попросил меня уступить ему на один день дворец для устройства пира. Замысел папы имел успех: кардиналы приняли приглашение, понимая, что в моем доме их не может ждать западня.

В назначенный день утром Александр послал своего слугу в мой дворец наблюдать за сервировкой. После выяснилось, что этому слуге были вручены две бутылки вина. Папа распорядился спрятать их в надежном месте и подавать безошибочно только тем, на кого он укажет.

Жара в этом августе стоит в Риме томительная. Александр и Чезарио пришли на пиршество пешком и, жалуясь на усталость, попросили прохладительного напитка. И надо же такому случиться, досточтимая герцогиня, чтобы папского слуги в эту минуту в зале не оказалось и один из обычных слуг, перепуганных присутствием его Святейшества, бросился исполнить его желание да схватил первый попавшийся графин вина. Александр, как водится, выпил свой кубок залпом. Чезарио разбавил вино водой. И почти в ту же минуту оба скорчились от боли. Слуга, которому ничего не было известно, подал им графин, припрятанный их собственным прислужником.

У святого отца начались страшные конвульсии. Врачи были бессильны – противоядия от яда Борджиа не существует. Александра пришлось перенести во дворец, где он и скончался ночью. Произошло 18 августа, сего, 1503 года.

Страшное зрелище представляет собой его труп – черный, обезображенный, вздутый, распространяющий вокруг себя отвратительный смрад. Темная слизь покрывает его губы и ноздри, рот широко раскрыт, и язык, распухший от яда, свисает почти до подбородка. Вряд ли отыщется хоть один фанатик, который осмелится приложиться к руке или ноге покойного папы, как это обычно бывает.

Чезарио перед судом Божьим еще не предстал. Яд, разбавленный водой, умерил свою силу, но страдания, отпущенные ему Создателем, безмерны…»

Что это? Знание, полученное прежде прочих – состоящий на ее тайной службе гонец кардинала сумел доскакать от Рима до Феррары всего лишь за два дня? Или ловушка, в которую лисица Борджиа намерен изловить лисицу Гонзага? Кинется она теперь весть о страшной кончине папы и о его муках разносить да с Лукрецией квитаться, а он, Чезарио с воинством появится из-за той излучины реки По, откуда вот-вот должны появиться участники нынешнего палио, и конец всем ее лисьим играм?

Верить ли посланию – слишком уж вечным еще нынешним утром казалось владычество Борджиа? Или благоразумнее будет не верить, не радоваться, не надеяться, а снова, как все эти годы, стелиться перед всеми Борджиа. И льстить им, льстить, льстить…

Если написанное кардиналом не фальшивка, состряпанная мастерами подобных дел, состоящими на службе у Борджиа, то как находящийся при смерти Чезарио мог послать ей свой дар, прибывший в замок Тедалдо одновременно в кардинальским письмом? Или посланцы Борджиа скачут медленнее, чем ее тайные слуги?

И что в том красном, цвета запекшейся крови ларце?

– Изабелла, куда же? Наездники сейчас покажутся из-за угла! – окликнул сестру Альфонсо.

– Герцогиня Гонзага не верит в победу своего наездника, – перебив мужа, не преминула вставить Лукреция. – Впору праздновать победу моей Вероники.

– Или, возможно, герцогиня сделает ставку на моего Трубадура, – с другого угла балкона отозвался Джованни, их падуанский сосед.

– Возможно, – подала голос Изабелла. И улыбнулась падуанцу.