Колодец в небо
Шрифт:
– Знаю, что даже ненадолго отдавать из дома такую баснословно дорогую вещь нельзя…
– Говорила я тебе – баснословно дорогая! – не дослушивает профессора Ильза Михайловна. – Я же чувствую вещь! А ты: «Двадцать восемь рублей сорок три копейки»…
N.N. вздрагивает. Никак не может осознать ничтожность этих двадцати восьми рублей пред вечностью. Но, собрав все свое разочарование в кулак, продолжает:
– Понимаю, что отпустить из дома невозможно, но не позволите ли вы мне хотя бы сделать подробное описание, – заканчивает свою фразу наш гость и выразительно глядит на И.М.
– У
– Нет-нет! – решительно протестую я. – Камею я вам подарила, она ваша.
– Девочка, мы с тобой сразу условились, что ежели ее истинная цена те двадцать восемь рублей сорок три копейки, о которых ты мне твердила, то я дар твой приму. Но судя по всему, цена ее даже не в сотни, и не в тысячи раз больше…
– Она бесценна… – подтверждает N.N. и принимается закручивать и без того правильно закрученный ус.
– Ну что, богатая невеста? – шутит И.М. – Когда и со всех твоих прочих подработок тебя за неуместное ныне княжество выгонят, будем камеями торговать.
– Не в этом месте и не в это время, – серьезно откликается на шутку Ильзы профессор. – Здесь и сейчас вам никто не даст ее истиной цены.
– Здесь и сейчас за эту камею можно получить только неприятности, – кивает головой И.М. – Причем с серьезным исходом.
– А если это та камея, что была похищена из Патриаршей ризницы… – ужасаюсь я и спрашиваю, сама не зная, у них или у себя: – А что полагается делать в таком случае – сдать находку государству?
Ильза Михайловна и мой камейный профессор глядят на меня, как на умалишенную. Сама мысль сдать эту оставшуюся в сардониксе вечность государству кажется им кощунственной.
– Вот вам советское воспитание! – иронически приподнимает бровь И.М.
Конечно, она шутит, воспитание мое никак уж нельзя назвать советским. Но моя «больше чем соседка» не упускает случая заметить, что «капля камень точит», а теперешние идеологические догмы и нормальную голову пробивают.
– Как на неокрепшие юные мозги вся эта идеология действует! И ты всерьез намерена обсуждать, не отдать ли пришедшее в твои руки чудо той власти, что продала на запад императорские пасхальные яйца работы Фаберже и еще множество других ценностей, только потому, что сама не в силах накормить свой голодный народ? Отдать власти, которая только нынешним летом за сорок восемь тысяч фунтов стерлингов продала английскому антиквару Норману Вейсу всю обстановку дворца Палей в Царском Селе! Пардон, теперь надо говорить «в Детском Селе».
– Но если эта камея действительно из ограбленной ризницы, то арестовать могут?
– В вашем случае, Ириночка, спасает лишь то, что камея – это не бриллиантовые подвески и не орден Андрея Первозванного, – совершенно серьезно отвечает N.N.
Бог мой, он меня Ириночкой назвал!
– Никто из нынешних властителей и соглядатаев не понимает истиной цены того, что вы держите в руках. Здесь и сейчас в камеях видят только камни, причем менее священные, чем те булыжники, что объявлены «орудием пролетариата». И потом, не забывай, ведь ты законно купила эту камею в комиссионном за двадцать восемь рублей!
– Но есть же специалисты, которые могут распознать истинную стоимость…
– Один из них перед вами, – чуть старомодно кланяется N.N., и я замечаю, что на макушке волосы его еще совсем не седые, не в пример вискам. – Но, думаю, вы догадываетесь, что, случись властям обратиться ко мне за консультацией, я никогда не скажу об истинной ценности этой вещи и не дам подтверждения того, что именно этот экземпляр пропал из ризницы, – успокаивает N.N. Но тут же предостерегает: – Одно могу вам сказать наверняка – хранить такое сокровище дома, в уплотненной квартире, небезопасно.
– А я по соседям прятать буду, – отшучиваюсь я. – На пролетариев кто подумает!
Зачем я это сказала? Не боюсь же я на самом деле, что мой прекрасный профессор станет допытываться, где я намерена хранить свой маленький клад.
Профессор уходит. И без того он засиделся, околдованный моей – теперь уже моей! – камеей. И в момент, когда завещанные Еленой Францевной настенные часы, вторя оставшимся на территории калмычки напольным часам, стали бить одиннадцать, спохватился: «Ляля, верно, сходит с ума!»
Да уж… По всем студенткам, поди, ищет своего супруга скалоподобная Ляля…
N.N. убегает, обещая вскоре принести мне для перепечатки свою рукопись. «Весьма кстати. Хоть какая-то компенсация утраченной сотни», – одобряет Ильза Михайловна, но мне отчего-то неловко даже подумать о профессорских деньгах. Я бы и бесплатно всю ночь напролет его книжку печатала, только бы он наутро приходил напечатанное забирать…
Он уходит, и я не знаю, сколько я так сижу, уставившись в одну точку.
Сижу, пока мое витание в иных мирах не прерывает истошный крик и вслед за ним такой же пугающий хрип. И тишина.
Соседи боятся высовываться из своих жилищ. Только мы с Ильзой Михайловной вылетаем в «обчий калидор».
– Откуда кричали?!
– От Клавдии с Кондратом, кажется, – шепчет кто-то из-за своей двери.
– А-а! – машет рукой И.М.- Зря переполошились. Эти двое друг друга что ни день убивают, да все живы. Придется сердечные капли еще раз пить. Переполошили своими криками, теперь мне не уснуть. И никакого на них управдома! А стоит на рояле заиграть, и Патрикеев, любитель музыки, тут как тут: «В обчественных заведениях не положено». В «обчественных» как раз и положено. И потом, с каких пор моя законная комната, в которой я прописана, заведение «обчественное»?!
– С семнадцатого года, как все теперь, – зачем-то отвечаю на риторические вопросы Ильзы Михайловны я.
– Все, да не все. Пошли, Иринушка! Что даром к пьяным воплям прислушиваться. Видишь, кроме нас, двух «бывших», на крики этих «нынешних» никто и не откликнулся. Пора и нам от подобных порывов отвыкать.
– Может, все же посмотрим, что у них там приключилось? – робко предлагаю я.- Раз уж порыв случился, что ему даром пропадать.
И.М. недовольно ворчит:
– Мало тебе пьяного мата Кондрата, еще не все твои ушки слышали. Ну да ладно, проще заглянуть и спать идти, чем тебе полночи объяснять, почему делать это не обязательно. Стучи! – указывает на соседскую дверь И.М.