Колокола (сборник)
Шрифт:
По Севиному разумению, мать была понятием святым, неприкосновенным даже в тайная тайных мысли. За всю свою жизнь он никогда не повысил на нее голоса, «жалел», приносил ей с получки то пирожок, то конфету.
Мать — это факт, обсуждению не поддающийся. Как луна и солнце. Если б она его и ударила... Что ж... Он бы жаловаться не смел.
«Мать!.. Ударила!.. Стало быть — довел».
— Кира, ты ошалела!.. Ведь не чужая она тебе. Ждала. Беспокоилась...
— Что ты сказал?.. А ну — повтори!
И она приблизила свое побелевшее, яростное лицо совсем близко к его лицу.
— А ну, повтори!
Глаза ее сузились, волосы растрепались... Вскочила и, злая, страшная как колдунья, ударила его кулаком в грудь. Дрожащая от ненависти рука вцепилась в его парадную нейлоновую рубаху, дернула, оторвала пуговицу...
— Иди-ка целуйся с ними!.. Обнимайся, целуйся. Пожалуйста. Хоть с матерью, хоть с отцом! Валяй! Иди... Ну! Чего же ты сидишь?.. Иди.
И, размахнувшись снова, яростно и беспомощно — совершенно по-детски — толкнула его кулаком в грудь.
Он пытался перехватить ее руки. Когда она заорала: «Целуйся с ними!» — вспомнил почему-то Ивана Иваныча...
Хорошо... Ну, а что бы сказал отец, что бы сказал он сам, если бы кто-нибудь ни с того ни с сего уволок на всю ночь их Катю?.. По его понятиям о чести, ему следовало сейчас же пойти к Зиновьевым и признаться, что это именно он, Костырик Всеволод, бродил вчера по ночной Москве с его дочкой Кирой.
«Некрасиво. Нехорошо. Нечестно», — говорило что-то в глубине его уязвимой совести.
«Да ведь я не люблю ее вовсе!.. Или это зовется любовью?.. Жениться?.. Да как же я буду на ней женат?.. Она нас всех взбаламутит!.. Ну а работа?.. Я буду зависеть от ее вздорности, от ее причуд...
А вдруг я все же люблю ее?! Может, это зовется любовью?»
Кира, всхлипывая, лежала на выступающих из земли корнях.
Пролетел шмель.
С ужасом поглядела она на вспыхивающие под солнцем крошечные шмелиные крылья. Шмель кружился низко, над самой ее головой, почти касаясь ее лица.
— Севка!.. Шмель.
Он отогнал шмеля. Кира перевела дыхание... И вдруг ему стало так жалко ее, что он ее осторожно поцеловал.
Стоило Севе приблизить свое лицо к заплаканному, сердитому лицу Киры, как у них мигом нашлось и общее дело, и общий язык, и взаимное понимание. Они помедлили... И поцеловались опять. Худая рука, к которой пристали прошлогодние иглы хвои, обвила его шею. Он гладил ее нечесаные, жесткие волосы, потом, обняв, принялся осторожно и нежно ее укачивать...
Кира уснула. Он сидел не дыша, боялся
Во сне лицо ее приняло знакомое ему таинственное выражение. Растрепанная, заплаканная, — наперекор всему, — как она все же была хороша!
Спала. А небо темнело, темнело... И вот уже зажглась в его полотняной глуби первая точка: звезда.
«...Марья Ивановна будет тревожиться... Как бы эдак поосторожнее разбудить Киру?»
Он сорвал травинку, провел травинкой по ее лбу, глазам. Она поморщилась, но продолжала спать.
Он прямо-таки страшился поглядеть вверх: над деревьями светлыми гальками прыгали звезды... Время от времени тишину прорезал дальний скрежет трамвая.
Что делать?
Он осторожно высвободил занемевший локоть, распрямил спину. Кира сонно перевернулась на другой бок.
— Кира!
Не слышит. Спит.
Делать нечего... Приподняв, он взял ее на руки и понес. Кто бы думал, что она такая тяжелая?.. (И такая лукавая.) Притворяясь спящей, чуть приоткрыв глаза, она щекотала его шею ресницами.
Нести ее, длинноногую и большую, было все тяжелей.
Завиднелась улица. Сева осторожно поставил Киру на землю.
Бедняга! — она продолжала спать: как конь — на ходу, стоя. Взгляд ее, как бы глядящий из глубины сна, сказал ему об ее беззащитной юности, об ее беспомощности... И Сева всей силой бережного, нежного чувства понял вдруг, что Кира не только лгунья. Он понял, что Кира — девочка.
Сидя в трамвае, они перешептывались, почти касаясь друг друга лбами.
Она:
— Не прощу.
Он:
— Да полно тебе.
А за окнами мелькали деревья.
Вот улица. И еще одна... Фонари уже осветили город. Влюбленные молодые милиционеры, творя свой долг, энергично дирижировали движением легковых машин. «За город едут, черти!»
Вот Кирин подъезд. Они обнялись и поцеловались, осторожно, бегло, как брат и сестра.
— Поклянись, что будешь хорошо спать.
— Клянусь!
— Нет. Не так... Ты отмахиваешься. Давай по-серьезному.
— Я по-серьезному. Хочешь, пожую землю!
— До завтра, Кира.
— Угу.
— На том же месте! У памятника!
(Легкий выдох.)
— Только, пожалуйста, не опаздывай. Помни! Я не люблю ждать.
АЛЕКСАНДР КИРИЛЛЫЧ
— Напрасно думаешь, дочка, что все дело в красивой мордочке. Дело — в счастье.
— Верно, мам. Какое может быть счастье, если славная мордочка и плохая фигура?