Колокола (сборник)
Шрифт:
— Зачем ты ее задираешь, мать? Все равно, кроме дерзостей, ничего от нее не услышишь. Вредная! Однако не беспокойся: при ней и хорошая мордочка и хорошая голова.
— И неплохие ноги, отец, что тоже имеет, не правда ли, некоторое значение!
— Кира, как мужчина тебе скажу, — скромность самое первое украшение девушки.
— Неверно, пап... Отметки — ее первое украшение, а второе — скромность. Ну а в общем-то... давай-ка вместе прикинем... Ага! Все ясно: гибкость и артистичность.
— Чего, чего?
— Пап, ты воробышек! (И с глубоким, тяжелым вздохом.) Я и о завтрашнем дне никогда не думаю, поскольку эпоха атома... Разве можно загадывать на сто лет вперед! Вот если я была бы гадалкой...
— Полно врать. Надоела.
— Отец, жениться бы тебе на цыганке, я подалась бы в театр «Ромэн»... Пап, а пап, сознайся, как ты насчет цыганок?
...Но отцу ли было не знать, что на самом деле она далеко не так легкомысленно относится к своему будущему. Еще в десятом классе Кира настойчиво (и тайно!) просила его переговорить с профессором-экзаменатором, в чьей квартире он делал внутреннюю отделку.
— Отец, пойми, без протекции нынче — хана. Ты идеалист, безнадежный идеалист!
Когда-то, очень давно (еще до истории с пощечиной), Кира хотела в педагогический, на факультет по дефектологии.
Об этом прослышали в школе, ребята стали ее дразнить: «Закон взаимного притяжения, Кирок!»
Мало кто мечтал о такой профессии. Но в этом году, еще задолго до начала приемных экзаменов, пединститут объявил о повышении стипендий для дефектологов.
Ладно. Пусть... Ей-то, ей-то какое дело? Кира жила затаившись, сделав свои какие-то тайные (и горькие) выводы... Она не станет держать экзаменов, у нее теперь совершенно другие планы.
Если Зиновьева спрашивали: «Ну, как там твои пацаны?» — он, прищурившись, отвечал: «А чего ж им сделается? Живут — хлеб жуют. Старшая кончила, готовится в педагогический».
Готовится? Как бы не так!
Утром, объявив, что идет в районную библиотеку, она ленивым шагом отправлялась к кому-нибудь из ребят... Полеживая на тахте, курила, читала Ремарка и Хемингуэя...
— Ребята!.. Я бы, пожалуй, выпила кальвадосу... Или, в крайнем случае, утолилась рюмкой ликеру...
— До чего испорченная девчонка! — вздыхали матери.
И невдомек им была полудетская, безупречная чистота Киры; невдомек им было, что она балаболка, не вникавшая в то, о чем говорит.
— Поймите, мальчики, экзамены — это пошлость. Где ваша самостоятельность мышления? — насмешливо спрашивала у мальчиков Кира.
...У книг бывает подстрочье. У действий человека, его слов и поступков тоже есть основа, подчас глубокая и таинственная. Люди попросту не дают себе труда разобраться в ней: не всякий так вдумчив и опытен, чтобы сказать себе правду о самом себе.
Говоря по чести, все мальчики, кроме Севы, были Кире чуток скучны. Но вынести отсутствие подчинения себе от кого бы то ни было она не хотела и не могла.
«Оставь его, Кира!.. Ему так плохо!»
«Ты уверена, Зойка?.. А я хочу, чтоб ему было плохо!»
«...Ни черта не жрет, — сплетничали за спиной у Киры девчонки, — сыта мужской кровью и мармеладками».
У нее было много «подруг» — своеобразная женская армия преданных ей поклонниц. Но Кира уж как-то очень беспечно с ними рвала.
«Что делать, девочки! Я, видимо, человек дуэльный».
«Хорошо, Кирок. Ну вот, например, мы пошли на какую-нибудь вечеринку... Нас — двое. А мальчиков — десять. Все за тобой увиваются, приглашают, то-се... А меня какой-нибудь один — завалящий. Ты б рассердилась, да?»
Взмах ресниц:
«Он сразу станет мне нужен, Зойка. Именно этот мальчик».
«А как же я?.. Ведь ты меня любишь, Кира?»
«Люблю. Конечно. Но... ничего не поделаешь. Это нашему государству не надо чужого. Мне отчего-то «надо чужого»... И только чужого!..»
По-настоящему Кира любила только своего младшего брата Сашку.
— Поймите, он еще не успел научиться тупости! — наивно (и лживо) оправдывалась она.
...Мать жгуче стыдилась старших своих детей, когда носила его.
— Господи!.. Пропади он пропадом...
— Ты слышал, Кешка?
— Еще бы! Ничего, Кира. Мы над ним установим шефство... Ежели что, так есть, между прочим, охрана младенчества. Не кто-нибудь... Не собака. Родные сестренка или братишка!..
Он родился слабый, чуть что не обреченный.
Увидев Сашу, когда мать купала его в корыте, Кира зажмурилась. От жалости у нее перехватило дыхание. В носу защекотало, будто гусиным перышком... «Подслушал, должно быть, что мама его не любила и не ждала!..»
Так думала Кира, которой было в то время тринадцать лет. На деньги от завтраков она принялась покупать ему апельсины. Апельсины Кира подкладывала в коляску, под Сашкино одеяло. Вечером, глубоко вздыхая, она съедала Сашкины апельсины... Они были согреты его теплом.
И это она научила его смеяться.
Ему шел пятый месяц, он уже неплохо держал головку... Мать носила его по комнате, на руках. Кира взяла братишку из маминых рук, подошла к окну. Прикидывая, чем бы его развлечь, тринадцатилетняя нянька побарабанила по стеклу пальцами, подергала листок герани. Когда пальцы ее коснулись листка, Саша беззвучно захохотал. Он смеялся, откинув назад тяжелую, полулысую голову, глаза у него сощурились.
— Мама, мама, смотри... Гогочет...
— Отстань! — ответила мать. — Какое такое может быть гоготанье в четыре месяца.