Колокола (сборник)
Шрифт:
— Нет! Уж лучше вовсе не жить...
— Юность, Кира, легко расшвыривает богатства — свои и чужие. Наивно, что зрелые люди завидуют юности...
— Скажите, пожалуйста, вы заметили, что люди вообще не умеют думать? Они любят брать друг у друга — готовенькое.
— Нет, признаться, я этого не заметила... У тебя серьезные основания, Кира, быть зачисленной в Дефектологический институт. Я думаю и, более того, уверена, что ты бы работала хорошо... Но прикинь — смею ли я сделать выбор по внутреннему своему чувству!.. Вот если ты была
— Лгать не стану... Не буду держать экзаменов. У меня на это есть веские основания.
— Не хочу быть назойливой. Подумай. Решишь сама.
— Я уже решила. Решила твердо. Значит, вы меня не берете?
— Нет. К сожалению, сейчас зачислить тебя не смогу... А кстати, тебе известно, что здесь зарплата невелика? Шестьдесят рублей. Может быть, это покажется маловато твоим родителям?
— Да что вы! Папа вообще и думать о том не думает, чтобы я работала. Он и мама хотели, чтоб я училась. Именно я... Мы... В общем, мы не нуждаемся. У нас даже квартира кооперативная. У меня отдельная комната. Но жить со своими я не хочу. И не буду... Мать третирует мое право на самостоятельность...
— Ага, — ответила женщина. — Разумеется, очень обидно, если тебя третируют. По-видимому, перед тем как тебя зачислить, мне бы следовало поговорить с твоими домашними. С отцом или с матерью?
— Нет!.. Прошу вас. Я этого не хочу. Мне семнадцать... Своей судьбой я распоряжусь сама.
— Ну что ж... Понимаю, Кира. До свиданья. Рада была с тобой познакомиться...
— Я тоже! — улыбнувшись, сказала Кира и, опустив голову, тихо пошла к двери.
Когда, открывая дверь, она оглянулась, ученая, словно забыв о ней, продолжала дописывать ту страницу, от которой Кира ее оторвала.
«Отделалась!» — пожала плечами Кира.
— Дружок, — сказала женщина, поднимая голову, — оставь-ка свой адресок у секретаря... И не уходи такая сердитая... Надеюсь, мы еще встретимся. Если захочешь, можешь как-нибудь привести брата.
«СЕКСУАЛЬНАЯ ОЗАБОЧЕННОСТЬ»
— Скажи мне, Кира, по-доброму, как отцу: откуда ты вербуешь толпы этих мальчишек?
— Во-первых, я вовсе их не «вербую»... А во-вторых, в моем возрасте совершенно естественна некоторая сексуальная озабоченность... «Я очень, очень, очень сексуально озабочен. Не до шуток мне те-перь, не до-о стихо-ов...»
— Чего-о-о?!
— «Сексуальная озабоченность»! Не понимаешь?
— Понял! Настолько-то я тяну... Так вот: нет у тебя никакой... такой озабоченности. Все врешь, Вы-ыдумают: «сексуальная озабоченность»!.. Пойди проспись.
Белое солнце стояло над самой головой Киры.
Жара.
Москвичи-служащие, сидя за письменными столами, обмахивались газетами, тетрадями, бухгалтерскими отчетами; в учреждениях посолидней
Осоловев от летнего зноя, взмокшие люди внимательно следили за часовой стрелкой.
Жарко дышали московские мостовые. Не шелестели листья деревьев, припорошенные желтоватой пылью. Все ныло, все поджидало ночи, с ее обманчивой прохладой.
Неподалеку от рек, ручьев, луж легковые машины теснили друг друга. На пляжах и пляжиках молодые и старые москвичи безропотно и беззлобно касались один другого — задами и голыми пятками.
Хорошо окунуться, нырнуть и плыть, плыть, не глядя на берег, похожий на консервную банку с аккуратно выложенной штучной продукцией.
Словно крыло какой-то большущей птицы мелькает вдалеке парус... Бывают на свете яхты! Есть на земле нехоженые пути, есть верблюды и мулы.
И вот, допустим, остановился мул. Наклонил голову. А верблюд глядит своим личиком, древним и маленьким, печальным верблюжьим личиком, вперед, вдаль. Покорны верблюжьи глаза. А ноги — шарк, шарк...
Приходит ночь. И вот, допустим, загораются над пустынями и над тайгой звезды.
Двое лежат у костра. Расседланный мул бродит тихо по сочной лесной поляне. Нет! По горному кряжу в Кастили... Нет!.. В Ламанче. В Ламанче... Только в Ламанче!
Ночь-ночь; хруп-хруп.
Спят белки, медведи... Тигры и все такое.
А люди не спят.
Отчего?
Вы думаете небось, они не спят потому, что готовятся к конкурсу: решают задачи, изучают классиков — Шолохова и др. ...
...Кира шла, не глядя по сторонам, и все говорила себе: «Я, кажется, что-то забыла, забыла... Но что же, что?...»
Ей накануне приснилось страшное межпланетное одиночество — великая чернота неба.
«Не нужно мне стратосфер. Я хочу умереть на земле, чтоб меня хоронили под кленом или каким-нибудь старым вязом».
И вот она умерла. И ее хоронят. «Как убивается бедная мать!» — говорит учительница английского.
Нежно-голубой (или розовый) гроб несут мальчики. Сева поддерживает отца. Нет! Лучше пусть отец поддерживает Севу. «Иван Иваныч, — говорит Сева, — я вашу дочь любил, но ни разу ей не сказал «люблю». — «Уж больно вы все учены! Ты что же думал, моя дочь какая-нибудь обыкновенная девочка? Нет. Она от этого умерла».
Кира идет по улице. Она размахивает голубой сумкой.
...Вот и метро. Подумав, Кира заходит в метро. Спускается вниз. Поднимается вверх. И тот эскалатор, что бежит вниз, видит девушку в белом платье — правой рукой она опирается о перила, левой размахивает красивой голубой сумкой.
Воробьевы горы... Здесь где-то неподалеку дом ее друга — артистки Ржевской.
Ржевской пятьдесят лет. С Кирой они познакомились зимою этого года.
Девочка шла по улице и вдруг заметила женщину в шубке из светлой норки. Женщина задыхалась. Она оперлась рукой о дерево.