Коломяжский ипподром
Шрифт:
«Как нарочно, на день забастовки летунов явилось громадное количество публики. Такой массы зрителей еще не было.
Христианс и его авиационная труппа упрямо стояли на своем:
– Если Попов полетит на втором аэроплане, мы не будем летать.
Русские авиаспортсмены тоже стояли на своем:
– Нет, Попов полетит... И другие авиаторы должны лететь.
– Ни за что! – резал и скандировал Христианс.
– Не полетим, – пищал Моран и размахивал руками Эдмонд.
Одна только баронесса де Ларош держалась в стороне от забастовщиков:
– Это
А время шло. Забастовка длилась уже три часа. Солнце начало садиться, озаряя ипподром багровым румянцем.
В восемь часов вечера аэросудьи решили уступить упрямым авиаторам:
– Ну, хорошо... Попов будет летать вне конкурса.
– Пускай себе летает. А мы полетим только на призы, – ответили Христианс и Моран.
Перемирие было заключено. Авиаторы вернулись к своим аэропланам».
Однако репортер не удовлетворился сказанным и снабдил корреспонденцию постскриптумом, весьма важным для понимания вспыхнувшего конфликта.
«Ни в правилах петербургской недели, – говорилось в приписке, – ни в правилах французских авиационных недель не было написано, что при новом аппарате надо начинать новый счет числа минут полета. Заведующий ипподромом полковник Ильенко показал правила Христиансу.
– Ну-с, скажите, где говорится, что нельзя летать на втором аэроплане? – торжественно вручил полковник Ильенко книжку правил бастующим авиаторам.
Те вертели книжку и так и этак. Но нужного для них правила не нашли.
– А все-таки мы не полетим! – кричит со злостью Христианс и бежит в свой сарай. За ним бегут его компаньоны. В сарае они совещаются... Более часа бегали они так. Им тыкали в лицо правилами, а они не хотели признавать».
И не признали, поставив устроителей авиационной недели в очень щекотливое положение, меж двух огней: уступить, поддаться шантажу или понести колоссальную денежную неустойку в случае досрочного прекращения состязаний. А может, есть какой-нибудь третий вариант?..
30 апреля, на шестой день состязаний, полетов не было: их отменили.
Попова на ипподроме ко времени начала полетов не оказалось. Он уехал в город, ибо чувствовал себя не совсем здоровым. После вчерашнего падения он жаловался на боли в груди, и хотя никаких повреждений у него не обнаружили, сотрясение, по-видимому, не прошло даром.
Зарубежные участники состязаний наотрез отказались летать, несмотря на весьма настоятельные просьбы устроителей недели.
– При таком ветре летать? – махал своими маленькими ручками Эдмонд. – Нет уж, благодарю покорно.
– Я не Попов и рисковать своей жизнью и аппаратом не хочу, – капризничал Христианс. – Пускай Попов летает: ему все нипочем, – иронизировал он. – Один аппарат разобьет – на другой сядет. А я себе такой роскоши позволить не могу.
Но сколько бы ни иронизировал Христианс, сколько бы ни осторожничал, ни ему, ни Эдмонду, ни Морану, ни Винцирсу, ни тем более «нелетающей летунье» баронессе де Ларош, которая за все время состязаний
«Русский летун Н. Е. Попов, – писала 1 мая «Петербургская газета», – быстро сделался общим любимцем.
Попов выделяется своей неустрашимостью. Риск третьего дня, к счастью, обошелся для него только поломкой аэроплана.
Вчера по местам, а затем и по кругу ходил лист сбора на приобретение русскому летуну нового аэроплана.
За один день цифра сбора приблизилась к двум тысячам рублей. Это уже одно говорит, какое уважение питают петербуржцы к русскому летателю – победителю воздуха».
Драма и комедия, трагедия и фарс, героическое и смешное частенько ходят рядом. „C'est la vie”, – говорят французы. Такова жизнь. И они правы.
Трагикомическую историю поведал на своих страницах «Петербургский листок».
Рабочий из крестьян Василий Евстафьев, проживавший в доме № 3 по Мясной улице, так увлекся воздухоплаванием, что не пропускал ни одного дня, чтобы не побывать на Коломяжском ипподроме.
– Люди – птицы! Подумать только! Да что там птицы, люди быстрее их летают! – захлебывался он от восторга, делясь впечатлениями со знакомыми и незнакомыми.
Авария с аэропланом Попова подействовала на него удручающе. Он вернулся домой поздно вечером и всю ночь метался, бредил, вскакивал с кровати.
Утром купил поскорее газету.
– Ура, жив и невредим! – радостно возвестил он домочадцам, вбежав в комнату с газетой в руках.
Желая поделиться с близкими подробностями катастрофы, Евстафьев сел на подоконник раскрытого окна и начал читать газету, медленно и восторженно. Потом остановился, словно чем-то ошеломленный, глаза его лихорадочно заблестели, а лицо побледнело.
– Ах, до чего же хорошо Попов и Моран летают! – воскликнул он. – Они выделывают в воздухе такие комедии, что на душе страшно становится. Такие комедии, что вы и представить не можете. Вот я сейчас покажу!..
С этими словами Евстафьев вскочил на подоконник и, разведя руки, точно крылья, «выпорхнул» с четвертого этажа, прежде чем родные спохватились, прямо на мостовую...
Изуродованный труп несчастного был доставлен в покойницкую Петропавловской больницы.
Не его ли, этого безвестного Василия Евстафьева, следует считать первой жертвой русской авиации?..
Жюри состязаний, считая решение судей, поддавшихся шантажу со стороны Христианса и его компании, неверным и несправедливым, срочно запросило по телеграфу Париж, Международную спортивную комиссию, насколько правомерно такое решение.
К началу седьмого дня состязаний из Парижа пришел ответ, который гласил:
«Время может засчитываться при полетах на нескольких аппаратах, если: 1) контракты заключены с пилотами, а не на определенные аэропланы, и 2) если не существует в данном случае специальной оговорки».