Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Стафану действительно не помогали ни лекаря, ни лекарства. Надеялись, что, может быть, природа свое возьмет, и делали для него все, постоянно оставляли с ним кого-то из братьев или Марту с Рогнедой, чтоб не был одинок.
— Посидим немного, да я пойду к нему, — сказал Мстислав.
— Сидеть не надо. Лучше походим.
Они шли берегом. Яня, опустив глаза, обрывала молодую веточку вербы.
— Мне молодую листву жаль. Смотри, какая зеленая.
— И правда. Я не буду больше.
Подошла к обрыву, бросила веточку в реку.
— Ты не думай, — глаза Яньки смотрели немного испуганно, — она в воде оживет, выплывет где-то у берега и укоренится.
— Конечно, укоренится.
И вдруг Янька всхлипнула.
— Вербе можно, человеку вот нельзя. Как срежут его, так уже все.
Мстислав растерялся:
— Ничего. Обойдется…
— Нет… Нет уж, видать… Не жалуется Стафан, нет… Помнишь, как на свадьбе его весело было?
— Запой ту, что тогда Марта пела, — попросил Мстислав, — запой. Вот увидишь, ему сразу легче станет.
— Правда?
Янька доверчиво взглянула на него, глубоко вздохнула и затянула тихим, дрожащим голоском свадебную песню.
Мстислав шел и вспоминал радость тех дней: и как ездили на рыбную ловлю перед свадьбой, и как шутили с Галинкой Кахно, и как было весело. Нет, ничего не могло случиться со Стафаном.
Няхай яна ранюсенька ўстаець,
Няхай яна хатку, сенькі падмяцець,
Няхай яна на вулку шумку не нясець,
Няхай яна на шуметнічку пасыпе,
Няхай яна і ножкамі прытопча,
Няхай яна і слёзкамі прымоча.
Они шли навстречу багровому огромному солнцу, что наполовину село в заводь Днепра. Мягко ступал за ними утомленный конь.
Нашы курачкі трапятлівыя разграбуць,
Нашы жоначкі лепятлівыя разнясуць.
— Няхай вашых курэй каршун дзярэ,
Няхай вашых жонак смерць пабярэ.
Янька вдруг всхлипнула и села в траву, как будто у нее подкосились ноги. Он опустился рядом с нею, робко погладил по золотым волосам.
— Ну что ты? Что?
Взял ее за плечи и силой отвел ладони от глаз. В глазах были слезы.
— Кто же это мог? — сквозь слезы сказала она. — Как поднялась рука на такого? Тихий, кроткий. Ребенок останется. Ну, ничего. «Сиротские слезы даром не минают, попадут на белый камень — камень пробивают».
Мстислав поставил ее на ноги. С минуту колебался и вдруг осторожно поцеловал в распухший, соленый от слез ротик.
— Не надо, — глухо сказал он. — Если даже что-то и случится, я тебя не оставлю. Отцом буду. Братом буду. Мужем, если хочешь, буду.
Стафан сидел на завалинке, зябко кутаясь в чугу, и ввалившимися глазами смотрел на залитый багрянцем сад и на солнце, что садилось за ним. Подошел Кондрат, но старший его словно и не заметил. Лицо желтое и в пятнах, взгляд отсутствующий.
Кондрат осторожно положил ему на руку, что лежала на коленях (вторая сжимала на груди отвороты чуги), двух убитых дупелей.
Стафан пощупал рукой ржавые мягкие перья и скривил губы в улыбке.
— Жа-аль.
— Тебе сегодня сварим. Ничего. Еда, брат, панская.
— Все равно жаль.
Кондрат присел.
— Дай ружье, — сказал Стафан.
Взял двустволку сухими, как куриные лапы, пальцами.
— Тяжелое. Никогда в жизни стрелять не любил. Вот и сам дичью стал.
И опять Кондрата, во второй уже раз, удивило гневное выражение глаз Стафана. Солнце уже едва виднелось над водой.
— Кондратка, — сказал Стафан, — я сегодня умру.
Брат сделал движение протеста.
— Нет, — сказал Стафан, — я знаю. Ты не забыл?
— Нет.
— Исполни. И Кроера тоже. Мне явление было — он.
— А если нет?
— Если даже нет, то этакую погань надо стереть с земли.
— Исполню.
— Убей за сорок дней, пока душа тут… Таркайла… Чтоб душа моя успокоилась. А с тем не спеши. Все добре сделай. А может, и я с того света приду, скажу, он или нет. Чтоб живую душу спасти от напраслины, отпустят.
— Исполню.
— Проводи меня, братка, к реке. Видишь, багровая…
Гнев исчез из глаз больного, и даже улыбка стала прежней, как до болезни. Опершись на плечо Кондрата, он поднялся.
— Ну вот, благослови вас всех. Мне…
Словно потерял мысль.
— Ну вот… Если б выше… Выше… Трошки выше…
Потянулся, словно хотел еще раз увидеть реку. А потом стал опускаться на землю. Так неожиданно, что Кондрат едва успел подхватить его.
Везли Стафана на кладбище по воде. Еще стоял запоздалый паводок, и к церкви на острове иначе добраться было нельзя.
Шли четыре челна. На переднем стояла корста с покойником. За рулевого — Алесь, провожал покойника брата в последнюю дорогу. Мрачный Кондрат пенил воду веслом. На остальных трех челнах сидели Когуты, Кахновы и родня Марты.
Зелеными облаками стояли в воде рощи. Звенел над крохотной лапинкой суши жаворонок. Тепло, совсем по-летнему, грело солнце.
Не взлетали с островов кулики-турухтаны. Как будто знали, что люди на челнах стрелять не будут. А может, одурманенные половодьем весенней крови в жилах, никого не боялись. Токовали, натопырив перья, ходили друг перед другом, яркие в свадебных нарядах.
Самочки, пристроившись по краям островка, смотрели на самцов.
Ни у кого из местных жителей не поднялась бы рука стрелять по ним в такое время. И турухтаны знали об этом. Небо, вода и островок — все было для них.
Марта на втором челне убивалась и причитала. Это была ее обязанность. Остальные уже малость перетерпели горе… Минул год, и все это время они ждали неминуемого, и когда оно пришло, мало осталось слез.
Разве что у матери.
Старый Данила думал, что и его скоро повезут этой дорогой. И он жалел, что сегодня не его везут вместо Стафана. Хорошо было б почивать в такой день под жаворонком, между небом и землей. И чтоб возле челна токовали турухтаны.