Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Дед перестал играть. Лишь голос, грустный и скорбный, очень тихо вел песню:
Бог солдата своего не послушал,Дал приказ Миколе и Касьяну.Оба живо спустилися с небаИ пошли по весям и селам.Был Микола в холщовой свитке,А Касьян в парче золотистой.
Струны вдруг так застонали, что стало страшно. Это были все те же четыре-пять нот, но, кажется, большего отчаяния и боли не было еще на земле.
Ходят, ходят. От жалости-болиУ Миколы заходится сердце:Панство хуже царей турецких,Басурманы не так лютуют…Алесь несмело поднял ресницы и увидел, что пальцы маленького Юрася, сжатые в кулачки, побелели в суставах. Увидел жестко сжатый большой рот Павла. Он и сам чувствовал, что у него прерывисто вздымается грудь и пылают щеки…
Наконец разъярился Микола:— Хватит их жалеть, сыроядцев.Двинем, брате Касьяне, на небо —Пусть их молнией бог оглоушит. —Тут ответил Касьян черноволосый:— Брось, Микола, пороть горячку.Хлопы лучших панов не ст?ят,Пьют горелку, воруют бревна,На меже бьют вилами брата.Каждый заслужил себе пана.А когда панов побьешь ты громом,Кто тогда нам храмы построит?Кто тогда нам ладан запалит?Сдохнем с голоду, дурень, на небе.На гордое, жестковатое лицо деда падали последние лучи солнца. Тихо гудели струны, приглушенные рукой. А голос из резкого становился мягким и напевным:
Покачал Микола головою,И пошли они молча на небо…Над землею крадется вечер…Где-то в пуще волки завыли.Слышит в чаще храпы Микола,Чует в дебрях какое-то движенье.Яня с круглыми от ужаса глазами забилась между плечом деда и стеной, и дед лишь на миг оторвался от струн, чтоб набросить ей на плечи полу рваной свитки. Алесь увидел это и стал тереть ладонями виски, так жаль ему стало себя и всех.
— Кто такой? — спросил Касьян Миколу. —Может, мишка, упаси нас боже?— Нет, не мишка, просто кобыла. —Без испуга ответил Микола…Промеж елок стоит кобыла —Не кобыла, а призрак без тела.Страшно ребра торчат, как слеги,На ободранной стрехе селянской.На глазу бельмо, набита холка…И… жеребится эта кобыла!Голос деда сорвался.Потянулася она к святому,Как дитенок хворый, взглянула:«Может, этот мне допоможет?»Стал Микола, почесал макушку:— Брат Касьян, давай-ка ей поможем. —Тут, как черт, Касьян взбеленился:— Этой падле лучше бы сдохнуть,Чем таскать борону и бревнаДа кормиться гнилою соломой.Что я, коновал тебе, что ли?Хочешь — пачкай мужицкие руки,Я приду нетронутым на небо,Чистым стану пред божие очи.Юрась не отрываясь смотрел на деда. И дед поймал его взгляд, улыбнулся и без музыки — струны еще замирали — почти скороговоркой повел песню дальше.
Тут Микола сложил свою свитку,
Разложил огонь меж корчами.
Сел Касьян у тепла, руки греет,
А Микола стоит возле кобылы,
Щупает ей брюхо руками,
Ей по крупу ладонями гладит…
Будь он возле Орши коновалом -
Полрубля ему бы заплатили,
Завалился бы деньгами Микола.
Робкая улыбка дрожала в уголках губ Павлюка. Он неслышно тронул Алеся за плечо, и Алесь ответил улыбкой. Снова повели свой напев, загудели струны. Тихо-тихо.
Не запели еще и певни,Как вздохнула глубоко кобыла:Мокрый, теплый белый жеребчикМягко лег в ладони Миколы.Аж до полдня выждал Микола,А потом он погнал кобылу,А за ней побежал жеребенок.Облегченно вздохнула и повернулась на бок Курта, словно и она поняла, что все окончилось хорошо. А солнце садилось, и зелень деревьев стала оранжевой.
Шли они и пришли на поляну.На поляне — курная хата,Возле хаты четверть волoки[3]И сухая, старая дикая груша.Стал Микола в лесу и видит,Как бежит хозяин к кобыле.На ногах изорванные поршни,На лице изнуренном — слезы.Оглянулся Микола и бросил:— Вот и все. Пошли, брат Касьяне,Поспешим поскорее на небо,Даст нам бог за задержку по шее.Юрась шевельнулся, думая, что уже конец, но поймал строгий взгляд деда и остался сидеть неподвижно.
Перед богом стоит Микола,Все портки заляпаны грязью,На рубахе кровавые пятна,Очи красные, лик усталый.На Миколу бог разлютовался:— У корчмы отирался, известно.С девками катался по гумнам,Нос тебе расквасили хлопцы.С глаз долой! —Тут Касьян засмеялся:— Что тебе говорил я, Микола?Как приходишь, голубчик, на небо,Надо чистые иметь одежды,И не стoит того кобыла,Чтоб гневил ты господа бога.— О какой ты кобыле болтаешь? —Бог спросил.И тогда МиколаРассказал ему о кобыле,О земле и о бедных весях:— Боже, боже, ты видишь мученья.Крест паны с мужиков сдирают,Чтоб ярмо натянуть на шею.Мужики на земле озернойВсю солому со стрех посдирали,Всю кору с сосенок поели.Алесю стало не по себе, он лег на траву и спрятал лицо в ладони.
Бог задумался, тяжко, глубокоИ сказал: — Прости мне, Микола.Я урок твой навеки запомню. —Гневно бог взглянул на Касьяна:— Чистый ты, Касьян, и пригожий.Край мой бедный волки терзают —Ты ж печешься о чистых одеждах.А подумал ли ты, Касьяне,Что для сердца моего дорожеДаже темный, последний ворюга?Церковь он мою обдирает,На престол грязным поршнем лезет, —Только лезет с чистой душою,Ибо голод детей убиваетУ него и его соседа.Ты об этом не думал, Касьяне,Потому я даю МиколеКаждый год два великих свята,Чтоб Миколу славили люди.А тебе я даю, неразумный,День последний, двадцать девятый,В феврале, лютом месяце сугробов.Солнце почти уже коснулось земли, и лицо деда стало розовым.
Тут Касьян, как бобер, заплакал:— Боже, боже, за что караешь?Ты обидел своего святогоЗа отродье паршивой кобылы! —И сказал ему бог спокойно:— Ну, а думал ты, брате Касьяне,Что с мечом явлюся я скоро,Что гряду, что приду я в славеЗащищать свои белые земли?С тихой угрозой запели струны. Теперь уже не только колесико, но и рука деда медленно бегала по ним. Под глазами старика лежали тени, а лицо было багровым, словно облитым пламенем и кровью.
Час придет. И он скоро настанет.Станет сильным конем жеребенок,И на этом коне я поедуК починкам[4] и хатам селянским.Кони ихние мало ели,Жилы рвали, возили тяжко, —Справедливости ездить присталоНа мужицких пузатых конях.Гневно взвился напев:А когда на крест меня потащат,Мужики меня оборонят.Им даю я в лесах дубины,Им даю я в земле каменья,Остальное сами добудут.