Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Не понимая, откуда этот голос, пан Юрий оглянулся. И вдруг по залу, словно ветер по ночным ветвям, пробежал вздох ужаса:
— О-о-ох-х!
Они оглянулись. Толпа отшатнулась от гроба, как рожь под ветром.
Мертвец сидел.
Алесь сжал челюсти, чтоб не закричать. А покойник сидел и смотрел на людей. Потом достал из-под красной парчи огромную бутылку шампанского.
Пробка выстрелила в потолок — по бутылке потекла белая пена. Одновременно широко распахнулась дверь в столовую, и все увидели
В зале гремел хор обычных собутыльников пана. Пели задостойник:
— «Ангел вопияше благодатней: чистая Дева, радуйся! И паки реку: радуйся! Твой сын воскресе тридневен от гроба, и мертвыя воздвигнутый: людие, веселитеся!»
Пан Юрий недоумевающе смотрел на все это.
— Свинья, — сказал Бискупович, — матерь божью не пожалел, богохульник.
И тогда пан Юрий плюнул.
А покойник, протягивая чашу с шампанским, вел:
— «Со страхом божиим и верою приступите…»
Пан Юрий тащил Алеся к двери.
— «Не препятствуйте детям приходить ко мне», — пел мертвец. И, протягивая чашу, провозглашал: — Пейте от нея вси.
— «Видехом свет настоящий, — пели голоса, — прияхом духа небесного… То бо нас спасла есть».
Пан Юрий не шел, а летел к двери. И тут дорогу ему преградили вооруженные загоновые шляхтичи.
— Шурин, — позвал Кроер, — троюродный шурин, куда же ты? Послушай меня.
Загорский остановился.
— Извините, господа, за шутку, — сказал Кроер. — Иначе никто не приехал бы.
— И правильно, — сказал Бискупович. — Потому что в этом доме после каждой пьянки кто-нибудь да умирает.
— Забудем споры, — увещевал дальше Кроер. — Мне надоело одному. Забудем споры хотя бы на несколько дней. Я ничего для гостей не жалею. А ты куда, шурин?
У пана Юрия дрожали ноздри. Он сделал шаг к двери — загоновые сомкнулись. Загорский, Алесь и Бискупович положили руки на эфесы кордов.
Кроер обводил все это безобразие сумасшедшими глазами.
И, видимо, не пожелал портить праздник.
— Пустите их, — бросил он. — А ты, шурин, подожди моей смерти еще лет двадцать.
Он имел в виду свое наследство. Но Загорский раздвинул руками загоновых и ушел не оглядываясь. Этот человек не мог оскорбить его.
— И прости, — сказал, юродствуя, Кроер.
Потом он встал в гробу.
— Остальных прошу не обижаться. Дорога длинная, мокрая, живите здесь.
Люди оглядывались. Во всех окнах возвышались уже вооруженные загоновые. Человек тридцать, пропустив Бискуповича и Загорских, сомкнулись и стояли в дверях. Люди опустили головы, потому что все знали, как горька чаша гостеприимства Кроера.
Но никто не протестовал. Крупных дворян, с которыми Кроер побоялся бы ссориться, в зале
Тяжело закрылась за ними дубовая дверь.
Кроер накинул на плечо парчу наподобие плаща и соскочил на пол. Его немножко пошатывало, он был обессилен многодневной пьянкой, но старался стоять ровно.
Один из загоновых подошел к нему, что-то сказал, и у Кроера оскалились зубы.
— Где? — страшным голосом спросил он.
— Возле крыльца, пане.
Кроер устремился к двери. На ходу остановился.
— Все с окон. Все к дверям, и не отходить. В противном случае засеку… на земле, а не на подстилке.[85] Следите, чтоб никто из гостей не сбежал… чтоб трупами лежали до утра.
И почти выбежал из парадного зала.
…Он обогнал Загорских с Бискуповичем, когда те выходили на крыльцо. И, не обратив на них никакого внимания, бросился по ступенькам вниз.
Пан Юрий сказал одному из загоновых, который провожал их:
— Коней.
— Сейчас, — заторопился тот.
Они ожидали лошадей, стоя на нижней ступеньке, и смотрели на то, что происходило ниже, на площадке, покрытой грязноватым, истоптанным снегом.
На площадке стоял в окружении трех «голубых» и десятка земских русый крестьянин в расхристанном кожухе. Рукав кожуха был оторван, из большой дырки, словно бахрома эполета, падали на плечо клочья овчины. Обыкновенный крестьянин лет под тридцать, обветренный, сильный. Необычными были лишь глаза. Черные, дремучие, они с нескрываемой ненавистью смотрели на пана Кроера, который приближался к группе людей бесшумными, кошачьими шагами.
В стороне от этой группки стоял Мусатов. Смотрел словно бы в другую сторону, поглаживал щетинистые бакенбарды. Зеленоватые, как у рыси, глаза пробежали по лицу Алеся, пана Юрия, Бискуповича и безразлично начали рассматривать, словно впервые видели, блестящие от влаги дикие камни дома, высокие окна, подушки зеленого мха у водостоков.
Мусатов знал бешеный нрав Кроера, знал, что тот может сгоряча учинить такое, чего потом семи умным не расхлебать, тем более что свидетелем будет сам предводитель дворянства. И Мусатов пошел мимо Кроера к ступенькам. Проходя, сделал ему приветственный жест.
Кроер улыбнулся. Он понял это так, что Мусатов развязывает ему руки. «Что ж, хорошо. И какое, действительно, кому может быть дело до отношений господина со своим рабом?»
Мусатов скрылся в доме. А Кроер, дождавшись этого, подошел и остановился шагах в трех от мужика.
— Что, недолго довелось ходить? Погулял — плати.
Сумасшедшие глаза смотрели с улыбкой.
Корчак молчал.
Три человека, стоявшие на крыльце, подняли головы, услышав имя.
— Отец, это он? — спросил Алесь.