Колыбельная

Дессен Сара

Итак, это была я. Может быть я и раньше об этом знала, и именно поэтому я сбежала. Потому что я не показываю слабость: я ни от кого не завишу. И если он такой, как другие, то просто дайте мне уйти, со мной все будет в порядке. Уйти будет легко, удобно забыть то, что я держала в сердце, сжатое в тугой комок, спрятанное ото всех.

Теперь Декстер сидел очень близко ко мне.

Казалось, что этот день может развиться в разных направлениях, словно веб-сеть, с бесконечными возможностями. Какой бы ты ни сделал выбор, особенно тот, которому противишься, он всегда будет иметь влияние на остальное,

на что-то в большей степени, как дрожь под твоими ногами, на что-то в меньшей, что ты едва ли заметишь какие-либо перемены.

Но все это происходит.

Итак, пока весь остальной мир продолжает свое существование ничего не подозревая, пьет кофе, читает о спорте и забирает вещи из химчистки, я наклоняюсь вперед и целую Декстера, тем самым делая выбор, который изменит все. Может быть где-то прошла рябь, небольшое колебание, маленький сдвиг во вселенной, едва заметный.

Я его не почувствовала. Я только почувствовала, как он поцеловал меня в ответ, купая меня в солнечном свете, когда я сама растворяюсь в нем и ощущаю, как мир продолжает жить, как и всегда, вокруг нас.

Глава 8 

Июль.

 - Не нужен мне томат твой гадкий, я хочу картофель сладкий.

Декстер остановился вместе с музыкой. Теперь мы все можем слышать гудение холодильника и сопение Манки.

– Ну, хорошо, что еще рифмуется с картофелем?

Тед бренчит на гитаре, смотрит в потолок. На диване у холодильника ворочается Джон Миллер, ударяясь головой об стенку.

– Кто-нибудь?
– спрашивает Декстер.

– Ну, - говорит Лукас, скрестив ноги.
– Все зависит от того, какая рифма тебе нужна - реальная или псевдо.

Декстер смотрит на него.

– Псевдо рифма, - повторяет он.

– Реальная рифма, - начинает Лукас, и я узнаю его тон «знатока», - это гадкий. Но ты легко можешь прибавить - о к другому слову, чтобы создать рифму. Даже если грамматически это неправильно. К примеру, отношение-о, уменьшение-о.

Тишина. Тед бренчит следующий аккорд, затем натягивает струну.

– Нужно доработать, - говорит Лукас.
– Но мне кажется, мы к чему-то движемся.

– Вы можете все заткнуться, пожалуйста, - ворчит Джон Миллер с дивана.
– Я стараюсь заснуть.

– Время два часа дня, и это - кухня, - отвечает ему Тед.
– Иди куда-нибудь еще или прекрати ныть.

– Ребята, ребята, - говорит Декстер.

Тед вздыхает.

– Люди, нам надо сфокусироваться на этом. Я хочу, чтобы «Картофельный Опус» был готов к тому шоу на следующей неделе.

– «Картофельный Опус»?
– говорит Лукас.
– Теперь это так называется?

– Ты можешь предложить что-нибудь лучше?

Лукас замолкает на секунду.

– Неа, - наконец произносит он.
– Точно не могу.

– Тогда заткнись.

Тед берет гитару.

– С самого начала, первый куплет, с чувством.

И так далее. Еще один день в дурдоме, где я с недавних пор провожу почти все свое свободное время. Не в том плане, что мне все нравится, в частности это место похоже на свалку, в основном из-за четырех парней, которые здесь живут, и ни один из которых не имеет никакого представления о бутылке лизоля. В холодильнике испорченная

еда, на шторках в душе растет что-то черное, пораженное милдью, а с задней террасы доносится непонятный запах. Только комната Декстера выглядит пристойно, и это только потому, что у меня есть свои границы. Когда я нахожу пару грязного белья под диванной подушкой или борюсь с мухами, постоянно летающими над мусорным ведром, мне становится уютно от того, что его кровать застелена, его диски расставлены по алфавиту, а освежитель воздуха выпускает свое розовое, в форме розы сердечко. Я пришла к выводу, что все это - маленькая цена, которую приходится платить за мою психику.

Которая, по правде, недавно проходила проверку на прочность, когда моя мать вернулась из медового месяца и стала обустраивать свой новый брак под нашей крышей. Всю весну у нас сновали рабочие, перевозили гипсокартон, и окна, разносили опилки по полу. Они выбили стену в старой каморке и расширили ее во двор, добавили новую спальню, дополненную новой ванной комнатой с углубленной ванной и раковинами, стоящими близко друг к другу, разделенными блоками из цветного стекла. Когда переступаешь порог места, которое Крис и я назвали «новым крылом», кажется, что заходишь в совсем другой дом, что и было намерением моей матери. Это был ее полный набор, с новой спальней, новым мужем и новым ковром. Её жизнь была идеальной. И как всегда в таких случаях, нам приходилось приспосабливаться.

Проблемой были вещи Дона. Будучи долгое время холостяком, он привык к определенным вещам, которые не вписывались в интерьер нового крыла моей матери. Единственная вещь, которая отдаленно намекала на предпочтения Дона в их спальне, по факту, был большой марокканский гобелен, на котором были изображены различные библейские сцены. Он был гигантский и занимал большую часть стены, но практически идеально сочетался с ковром, и, кроме того, воплощал компромисс вкусов, с которым моя мать способна мириться. Остатки его пожитков были изгнаны в оставшуюся часть дома, что означало, что Крис и я будем вынуждены жить в декоре Дона.

Первая вещь, которую я заметила спустя пару дней после их возвращения, была картина в рамке, изображающая огромную пышечку, позирующую в саду, и написанная каким-то художником эпохи Возрождения. У нее большие, толстые, белые пальцы и она растянулась на диване, в чем мать родила. У нее огромная грудь, свисающая с дивана, она ест виноград, он зажат в одной руке, а второй она собирается бросать его в рот. Это должно быть искусство - растяжимое понятие, по моему мнению, - но это было отвратительно. Особенно то, что это свисало со стены над нашим кухонным столом, где у меня не оставалось выбора и приходилось все-таки смотреть на нее за завтраком.

– Боже, - сказал мне Крис в первое утро, как картина появилась здесь, два дня спустя, как переехал Дон. Он ел хлопья, уже одетый в свою форму Джиффи Люб.
– Как ты думаешь, сколько весит такая женщина?

Я откусила свой маффин, стараясь сконцентрироваться на газете передо мной.

– Без понятия, - ответила я.

– Минимум два пятьдесят, - решил Крис, прихлебывая еще одну ложку.
– Только грудь должна весить пять фунтов. Может даже и семь.

– Нам обязательно говорить об этом?