Колымский эндшпиль

Воинов Михаил

С утра дождя не было, но к тому часу, как мы вышли из камералки, он захлестал, да с завихрением, так что взлезать на крыши совсем хотеться перестало. Однако иного дня для того, чтобы оправдать Марусины расчёты, у нас не оставалось, потому, придя домой, мы сразу схватились за лестницу. Дождевая влага отяжелила её, пригладила её шершавость и охладила так, что больно было пальцам. Отдирая жерди, набитые на старый рубероид, мы с трудом удерживались от того, чтобы съехать с мокрого ската крыши за её край, и вместе с парусящими в руках кусками рубероида нового – едва с неё не улетали. Пока крепя закоченевшими руками свежие жерди мы били гвозди, которые в сарае таки нашлись, на двор зашла и села на лавочку Наталья. Сгрудившись

внутри телогрейки, она наблюдала за нашими стараниями и этим заставила меня вспомнить Светлану, которая смотрела на нашу работу в другом месяце, на другом дворе и при другой погоде. Я крикнул Наташе, чтобы она шла греться в дом, но она меня не послушала.

Наконец мы оставили то, что сделали, небу, и, окинув снизу взглядом нашу починку, Антон заключил:

– Ну вот, теперь под этой заплатой тёте Марусе будет приятней жить.

Войдя вместе с нами в избу, Наташа сказала:

– Пришла напоследок поболтать. Хотя развлекать меня не надо: я вижу, вы ещё не собрались.

– Мы всё-таки попробуем, – ответил Антон.

Мы сначала погрели над печкой руки, а потом поставили на неё чайник. Сборы наши продолжались минут сорок: немногим дольше, чем он вскипал. Наташа была неразговорчива – задала лишь, не прикусывая вопреки обыкновению губу, несколько вопросов, ответы на которые могла бы, по моим понятиям, запросто, ничего для себя не потерявши, пропустить мимо ушей. На чаепитие она не согласилась и, когда я всё-таки поставил на стол три чашки, стала прощаться.

Тогда Антон сказал:

– Приезжай в Ленинград хоть на недельку. Устроим тебя в общежитии.

Когда Наташа ушла, он проговорил:

– По-моему, последний вечер с друзьями, которые уезжают, проводят по-другому. Не этого ей надо было. Она хотела о Викторе поговорить.

Сейчас же я припомнил её вопросы, вроде таких: «На чьей машине вы едете в Красноярск?», – «Что ты, Сева, видел на Сухом Пите интересного?», – «Антон, а ты сразу после армии тоже куда-нибудь в экспедицию поехал?», – и понял, что, точно, любой из них мог навести разговор на упоминание о Вите.

Я спросил:

– Неужели это ей ещё надо?

– Хм, ты что думаешь – у них всё закончилось? Я не удивлюсь, если они нас провожать вдвоём придут.

Вдвоём они не пришли – хотя Виктор к утру уже успел вернуться из Красноярска, – но я понимал, что это не меняет дела, что Антон умеет разгадать запрятанный чужой мотив и потому и мне за моими тайнами не мешало бы приглядеть.

Следующим утром мы с Никицким явились с вещами к камералке и, сидя на лавке в её дворе, ожидали машины, которая должна была отвезти нас в аэропорт. Ветер ослаб, в облаках образовались проёмы, сквозь которые просвечивала синева и иногда – солнце. Антон был молчалив и вял, темней обычного казались мне мешки под его глазами.

Я спросил:

– Ты плохо спал?

– Да так… Ты возьми это себе.

Я развернул сложенный листок, который он мне вручил, и внутри увидел написанный Светланой номер телефона.

– Я просто перепишу.

– Нет, возьми, мне не надо. Встретишь так вот чёрт-те где чёрт-те кого и сам не свой потом, никак не отойдёшь…

Подъехала машина, мы забрались в кузов – и покатилось от нас в прошлое село Вершино-Рыбное.

Прощай, Наташа! На огорчения всегда есть чем ответить одесситке, быть может, так: «Чтоб не съесть мне больше беляша на Дерибасовской, если я за ним заплачу!»?

Прощайте, Андрей Петрович! «Счастливо!» – едва отвлечёт он на нас внимание и продолжит чёрным взором прозирать земные слои.

Прощайте соэршенно, Георгий Павлович, и благодарствуйте! Кто ещё мог бы так коротко познакомить нас с армянским радио?

Прощайте, Найцев! Немало перепели Вы для нас неизвестных нам лихих песен, но старая «Бригантина» получалась у Вас душевнее всего!

Прощай, Леонид! Многие люди ещё будут осенены твоим седым отеческим спокойствием – счастливцы!

Прощай, Виктор! Кабы смог ты отдать мне от себя немного твоего хладнокровия и твоей свободы, для обоих, глядишь, это было бы к счастью, – но увы!

До встреч на Колыме, Светлана! Всего четыре дня мы с тобой видались, а нам известно теперь, почему черёмуха.

Будь здорова, тётя Маруся, нам понравились твои заботы, твои задания и твои кофты.

Прощай, Валера! Не тревожься, никогда не забыть мне дороги на Сухой Пит.

Сквозь иллюминаторы катящего по взлётной полосе самолёта мы с Никицким наблюдали, как уходит под крылья Красноярский край и с ним – полевая система, которая нас всё лето объединяла и подчиняла. Спустя полдня Ленинградской области предстояло хлынуть под эти крылья, и за посадочной полосой аэродрома в Пулково ждала нас система городская, в которой вольничают каждый сам по себе.

Как-то будет – размышлял я – складываться дальше наше дружество? Во всяком случае, после совместного полевого сезона мы уже не должны были проскакивать взглядами мимо друг друга, – и уже это представлялось мне неплохим его итогом.

Во время полёта я сказал:

– Я понял, чем я в Викторе любовался. Тем, что он ничего не боится и никого не любит. Хотя второе – частный случай первого: ведь любить – значит бояться потерять? Тебе не кажется, что в такой безучастности обычный человек должен чувствовать что-то божественное?

– Нет, – промолвил Антон. – Я, во всяком случае, ему ничего не должен.

Спустя некоторое время по возвращении в Ленинград у меня состоялся разговор со знакомым геофизиком, который когда-то работал вместе с Красиловым. Узнав, где я проходил практику, этот человек полюбопытствовал о моих впечатлениях от Андрея Петровича.

Я жался, и тогда он вымолвил:

– Фанатик?

В тот же миг мне стало ясно, что это – не вопрос и даже не ответ – но заключение всему, что с Никицким и мною в поле происходило. Это было то слово, до которого мы сами не догадались. И всё же значение его всегда присутствовало в наших понятиях о главном геологе: как бы ни был несдержан Андрей Петрович, каким бы глухим к людям нам ни казался, мы сознавая, что это – последствия его одержимости геологией, не чувствовали за собой права его судить.

Лет двадцать спустя – к этому времени Красилов мне уже не вспоминался даже во время промежуточной посадки в Красноярске самолёта, которым я летел из Магадана в Москву или наоборот – тот же геофизик рассказал мне о том, что побывал у Красилова дома и увидел, чем тот занимается выйдя на пенсию. В одной из комнат были разложены на полу выцветшие, прорванные на складках большие геологические карты мира и материков. На них сидел одетый в тренировочные штаны поседевший и ссутулившийся Андрей Петрович. Посматривая в одну из книг, лежащих раскрытыми вокруг него, он чертил циркулем на какой-нибудь карте дугу или окружность, потом задумывался и ластиком делал в них подтирки. Иногда он менял циркуль на карандаш и пририсовывал к своим кривым значки различных полезных ископаемых. Чтобы достать ещё книгу или журнал со стеллажа, занимавшего одну из стен и плотно заполненного геологической литературой, Андрей Петрович вставал используя инвалидную трость. Он писал и слал в редакции специальных журналов статьи, где излагал итоги своих планетарных изысканий – всё отклонялось. «Горько, – говорил мой собеседник, – видеть незаурядного человека, который раньше бил в яблочко, а теперь палит в белый свет. Дались ему материки!». «Нет – думал я, – себя я ни в какие годы до такого не допущу!» – и понимал, что и Красилов, может быть, обещал когда-то себе следить за тем, чтобы не предаться однажды стариковскому суемудрию, но не уследил.