Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
— Все по-старому. Ну, я побежал.
— Беги, беги, Паша…
Вечер припал к земле, затопил распадки синим дымом, потухли шпили гольцов. Поезд подошел к спуску, остановился. Парни глазами прикидывают спуск. Сойдет, что терять время на страховку — в крайнем случае подбросим «закуски». Слесаря-сменщики выстраиваются на всю длину поезда, у каждого на плече по чурке. У одной из машин столпились водители. Проталкиваюсь. В центре Володя Гущин, губы у него дрожат.
— Ты че молчишь, Владимир? В пехоту тебя списать? Зачем рвешь мотором, а если бы не удержали… или тебе жизнь товарищей…
— Дядя Вася, — тихонько говорит
— Пошто сразу не сказал? — Василий Андреевич отмерил глазами пространство, которое предстояло одолеть на спуске.
— Владимир, иди в мою машину.
У Гущина сразу опустились плечи.
— Может, ты, Володя, сам поведешь?
— Поведу, дед.
— Поехали.
Володя побежал к своему тягачу.
Поезд вышел на спуск и сразу всей массой стал напирать на тягачи. На повороте тягач съюзил. «Телега» сразу стала напирать и давить своей массой, набирая ход. Парни побросали под колеса «закуски». «Колымага» словно споткнулась. Но тут же, пожевав шпалы, чурки, снова стала набирать ход. Парни бежали за поездом и бросали новые «закуски».
— Вот чертова кобыла, разнесет…
Но коренной тягач вовремя сориентировался, поддал газу и выровнял поезд — выдернув на прямую. Молодец, Василий Андреевич. «Колымага» начала сбавлять ход, скоро спуск кончился, и «Колымага» остановилась.
— Ну, кобыла, кобылка, кобылица…
Ребята похлопывают вороненые бока тяжеловеса. Перекур — и снова в путь.
— Садись, Антон, ко мне, — приглашает Василий.
Залезаю в кабину.
— Интересно, Антон, человек устроен. Ты ведь сам себя не видишь, как стареешь, верно? Нет, я серьезно.
— Ну, а зачем это надо, сплошные были бы переживания, только бы пялился в зеркало…
— Это ты верно говоришь. Иду я как-то около общежития. Ребята на турнике упражняются. Ну, думаю, дай-ка я подзадорю — как бывало, разрешите, молодежь? Пожалуйста, говорят, какой разговор. Взялся за перекладину, какое там «солнце»… А вот вчера в кузов надо было зачем-то, взялся за борт, лег брюхом, а корму преодолеть не могу. Думаю: кто-нибудь из ребят шуткует — держит, — оглянулся — никого, ты знаешь, даже жуть взяла. Может, пора в тираж?
— Не знаю, Василий, не знаю…
— А ты знаешь, ведь бросал, ничего из этого не вышло, я тебе разве не рассказывал? Одиночество, брат, та же неволя. Пока, видать, руки гнутся… — Василий помолчал. — Купили мы, значит, домишко, как и мечтал — на краю села, на берегу озера. Утром выйду на веранду, потянусь, подышу. Сяду, как профессор, в плетенное из прутьев кресло. И сижу, дремлю, как кот. Александра Григорьевна моя с кринкой в руках вокруг топчется, к щеке прикладывает — не холодное ли? Тьфу! — Василий сплевывает в боковушку и поднимает стекло. Но я-то вижу, приятно ему вспомнить.
— Попью молочка и глазею на ветки в саду. В прогалине озеро маревом исходит, такое сонливое. Поначалу чуть свет я уже шлепаю веслами, кукушку слушаю. А потом, знаешь, свыкся, обленился, дотащусь до берега, брошу торбу, а сам вернусь. А Григорьевна тут как тут, парунья, с оладушками, творожничками, сливочками и все кудахчет: «Вот и правильно, отдохни, Вася, ты свое открутил».
— Съем яичко всмятку или цыпленка и опять на боковую. Веришь, манеру взял после обеда в гамаке дрыхнуть под яблоней. Стану, маленько похожу, ноги в коленках начали ныть. Какой-то в пояснице кол образовался. От озера стало тянуть сыростью — тухлятиной. Камыши хрупают, как ржавое железо. Другой раз моя Григорьевна смотрит, смотрит, да и скажет: «Ты чего, Вася, потерял?»
Махну рукой — и на люди. Люди добрые — в поле, на фермах, а я в модных ботинках по сизой пыли шлепаю, кур пугаю. Где занавесочка дрогнет, где калитка всхлипнет, и так до самого сельпо. А у сельпо, смотришь, мужики на завалинке — припаришься, поставишь поллитровку — все равно у них свое, у тебя свое не клеится. Тебе, Антон, не приходило в голову понять течение мысли окружающих тебя людей, да и своей тоже?
— А язык на что? Чего тут понимать.
Василий умолкает.
Вдоль дороги тянутся притихшие карьеры, бездействующие промприборы. Только на отдельных полигонах бульдозеры оголяют землю. В густой синеве маячит гряда сопок. Мы к ним подбираемся коридорами, ущельями. Перевалим хребет и пойдем вплотную к Колыме, тогда спустимся.
Из-за хребтов вдруг надвигается черно-синяя туча и накрывает нас снегом.
— Кошмар, — Василий вылезает из машины, идет вдоль поезда в хвост.
«Если надолго затянет, горючка кончится. Как тогда быть?» — соображаю я.
Возвращается Поярков.
— Антон, может, отпустим Вовку, мается человек со своим горем. Пусть Гена свезет его.
Снег настолько плотный, что только по «дворникам» и угадываем, где голова, где хвост у машин. Василий стучит кулаком в дверку. Открывает Вовка.
— Володя, может, все-таки поедешь?..
— Поздно, пока соберусь…
— Поезжай, Володя, может, тебя ждут.
— Свои-то есть? — спрашиваю.
Володя отрицательно мотает головой.
— Мама умерла, когда мне было три года.
Мы разговариваем с Володей, а Василий принес полную шапку денег. Я тоже выворачиваю карманы.
— Возьми с собой и Татьяну, вдвоем сподручнее, — говорит Василий Андреевич…
Проводили Вовку и снова по кабинам.
Налетел порывистый ветер. Заметался снег, зацарапался по стеклам. Повыло, подуло и улеглось.
— Чай надо бы варить, — потягиваясь, говорит Славка. — Погреться бы горяченьким. Прикемарил и сразу замерз. Не спишь — сидишь, ничего, не мерзнешь, стоит только хыр, хыр, так и дуба секешь, отчего так?
Славка достает из багажника ведро, я помогаю набить его снегом, развожу на обочине костерок. Вместо дров — смоченная в солярке ветошь. Чай получается жирный — маслянистый, но ничего, пить можно, если погуще заварить. Досталось каждому по полкружке. Попили вприкуску и в путь.
К Колыме подошли задолго до рассвета. Река лежала подо льдом и ничем не выдавала себя. Разве только сильнее по прорану тянул холодный воздух. Да на противоположном берегу в поселке выли собаки. Переправу брать с ходу побоялись. Решили обождать рассвета. Пока долбили проруби, замеряли лед, на востоке высветлило. Нам и раньше, еще в Якутии, приходилось проводить тяжеловесы через реки. Но там, прежде чем спуститься на лед, его намораживали; делали из хлыстов лежневку-настил, а потом насосами из прорубей качали воду и заливали эту стлань из брандспойтов. Намораживали. Но там были реки неширокие. А тут Колыма-матушка — в полтысячи шагов не уложишься. А во всей округе доброй лесины не выберешь. Решили лунки долбить в шахматном порядке через всю реку, чтобы при переходе лед самортизировал. Замерили на всякий случай глубину…