Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
Славка рассказывает в подробностях, я ему не мешаю, пусть. Сам думаю о своем. Вспоминаю последнюю планерку. Сидим со Старшиновым. Ну, как обычно, Юрьев раздает персональные… Каждый ждет своей очереди. Старшинову то ли стало скучно, то ли еще что-то. Толкнул меня локтем, а сам наклонился к Юрьеву и негромко:
— Знаете, что мне кажется?
Тот осекся на полуслове и ухом подался к Старшинову.
— Все-таки безобразие, не знать действительного положения дел. Прежде чем поучать других, надо самому хорошенько разобраться в постановке вопроса, — прошептал Старшинов.
— Одну
Задвигали стульями. А затем я слышал, как Юрьев шепнул Старшинову: «Сорвал мне планерку. Уволю, так и знай!..»
Старшинов пожал плечом:
— Много вот с такими поговоришь!..
«Много вот с такими поговоришь» — вязнет у меня в ушах под торжественной пение мотора. «Много вот с такими поговоришь…» Мелькают какие-то лица. И вот уже я сижу у камелька, грею ноги, с охоты вернулся. Слышу, гавкнула дверь, подходит ко мне — высокий до потолка и плоский, как доска, человек. Чисто выбритый, синью отдает. В посконной косоворотке, поясок поверх брюк, высокие сапоги. Да это же мой дед. Но где же его белая борода?
— Удивляешься? Да это я в молодости, — говорит мой дед, — сиди, сиди, я постою. — Он берет меня за плечо. — Садись поудобнее, ноги вот сюда, пятками на камин, вот так. А голову запрокинь, да ты расслабься. Слушать надо уметь. Ну вот и хорошо. Я здесь за спиной встану, чтобы не отвлекать твои мысли, а то ведь начнешь меня рассматривать, разглядывать, какой я, как говорю, — а какие у покойника выражения, жесты? Если позволишь, я только руку положу тебе на плечо. Мое прикосновение — это мое присутствие. Вопросов не задавай. Сиди и слушай. — Рука у деда тяжелая и холодная, как и полагается быть у покойника.
— Ненастье будет, — тяжело вздохнул дед, — раны мозжат. — Дед воевал в японскую, первую мировую, делал революцию, махал саблей в гражданскую.
— А у тебя как? Осколок так и сидит? Плохо. Беспокоит? А я ведь думал, в ваше время пустяк вынуть осколок, думал, людей будут разбирать и собирать. Как амбарные замки. Знаю, знаю, — угадывает мои мысли дед, — кому как не нам знать, каково бывает покойнику…
— Мальчонка твой как? Андрей как? Жив, здоров, так все без матери… — Дед придавил мне плечо своей холодной рукой — стало трудно дышать. — Нехорошо одного оставлять. Мать ему нужна.
Я хочу сбросить его руку и не могу, хочу крикнуть — сил нет…
И тут Андрей подергал меня за рукав.
— Смотри, дед, за нами шагают линии!..
Я оглянулся, и правда, от самого порога выстроились поленья с размотанной по ним леской от спиннинга. На пороге Талип, Славка, Димка. Вот Талип с простыней в руке идет ко мне, но, зацепившись ногой за поленья, падает на меня. Я ударяюсь о боковое стекло и открываю глаза.
Славка спокойно крутит баранку. Поезд выходит на прямую, косо разворачиваются дальние, облитые снегом сопки, и тихонько начинают вращаться почерневшие островки карликовой березки. В мари подрагивают блюдца синей наледи.
Славка поворачивается ко мне.
— Ты че, дед, не слушал, дрыхнул?
— Слушаю.
— Можно, дед, я как-нибудь привезу сюда одну особь, посмотреть? — Не успел Славка договорить, как сильный толчок, хруст. Машина боднула тяжеловес.
Славка распахнул дверку.
— Да ну вас к лешему! Не давите мне на психику, куда я вас пропущу, где Дюжев?
— Ну что ты орешь как недорезанный, — повысил голос Славка.
— Смотри, дед, — распростер Гена руки.
— Вижу.
Наледь парит и разливается, маслом блестит вокруг поезда, «Колымага», проломив лед, накренилась. Оси на глазах обрастают льдом. Промокая валенками сырость, парни таскают листвяжки и по ним подбираются к тяжеловесу, Василий осипло кричит, куда надо бросать хлысты.
Мы со Славкой, оставляя на льду лафтаки шерсти от валенок, тоже подходим к тяжеловесу. Под «Колымагой» лед, похрустывая, оседает.
— Оседает, что ли? — Славка бросается под «Колымагу».
— Дед, еще на пузо не села, есть просвет, если сядет, орать нам тут арии из оперетт…
— Чем бы заткнуть эту холеру и откуда прет? — возмущается Василий Андреевич.
— Гена, не воображай из себя страдание, волоки брезент, сейчас заткнем горло этому сопливому ручью.
Гена с ребятами приволакивают брезент, скатывают его в рулон и задерживают воду.
— Что делать, Антон? — опрашивает Василий Андреевич.
— Сам не знаю, что делать. Надо хоть выровнять как-то, пока не опрокинулась…
Сбоку для поддержки «Колымаги» ставим домкраты, шпалы.
— Завязнем, дед, утопим, — говорит Гена.
— Сумрачный ты субъект. Гена, — одергивает его Славка. — Вот если будешь мух ноздрей бить, — вмерзнем, тогда до лета придется ку-ку.
Василий с ребятами волокут бревна, выкладки. Славка сует мне рукавицы.
— Ты что, дед, как на пляже, держи — растирай руки снегом. — Славка отбирает у меня лом. — Три, а то отпадут пальцы, чем будешь наряды выписывать, и стакан тоже держать надо.
Ребята уже зарядили домкраты под тяжеловес. Василий приседает, встает, и по этой его команде нахаживают домкраты, потрескивают подколодки, глухо ухнул лед. Хрустнули и шпалы, тяжеловес вздрогнул и еще больше скособочился.
— Ух ты! — вырвалось у Василия. Он забегает с другого бока «Колымаги» и кулаком грозит Гене. — Ты разуй глаза: вода уже сглотнула колеса.
— Вижу, не слепой…
— Так не пойдет.
— А как пойдет?
— «Стратег» ведь зарылся…
— И хорошо, что зарылся. Мертвее стоять будет.
— Что тогда и нервные клетки тратить зазря, горло драть?
— Хорошо, что «Стратег» зарылся, — сообщает и Славка. Он с ног до головы в ледяном панцире. Но улыбка во весь рот. Чему человек радуется, чего хорошего?
— Ну что, так и будем стоять? Давай решай, дед.
— Вот тебе сто мгновений весны, — дышит табаком Славка. Навалиться всей тягой и вырвать «Колымагу». Коротко и ясно, как на подоконнике.
— Хорошо бы тебе зубником работать.
— А Славка прав, надо попробовать, другого выхода нет.