Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
Парни собрались у головной машины, постояли голова к голове. Василий Андреевич как бы между прочим сказал:
— Ребята, если, конечно, кто сумлевается — лучше пусть тут, «на берегу», останется. В этом деле неволить нельзя…
И сам себе ответил:
— Я так и думаю — нету таких. Ну и ладно, вот и хорошо.
Василий отвел меня в сторону.
— У меня что-то, Антон, сердце не на месте.
— Ты это к чему?
— Видишь, дышло прослаблено, я еще хотел давеча сказать, как выезжали.
— А чего же не сказал?
— Сам разве не видишь? И Карл Францевич тоже не
— Как это вытолкнуть? Договаривай.
— Разве не видно?
— Если без зазора посадить дышло, закусит, обломит крюк.
Василий еще раз обошел «Колымагу». Она стояла под грузом чуть на раскоряку — расплюснутыми резиновыми колесами. Но придраться ни к чему не смог, и, недовольный, буркнул:
— Пора, пожалуй. — Он взялся за поручень, поставил ногу на стремянку. Славка подмогнул ему плечом, и парни пошли по своим машинам. «Стратеги» фыркнули глушителями, словно из-под колес брызнули белые искры снега, и поезд, вздрогнув, тронулся с места. В холодном тумане, как в молоке, проплыли сигнальщики с флажками в руках.
Мы со Славкой замыкали колонну, я сижу в кабине за его спиной и, вытянув шею, пялюсь на впереди идущий поезд.
— Да не томись ты, дед, будь спокоен, никуда твоя «Колымага» не денется. Если и свернем ее под откос, дак ты тут ни причем — смотри не смотри.
— Ну это ты брось, Славка.
— А что мы можем? Как бычки на веревочке: куда поведут, туда и пойдем. — Славка достает «беломорину».
Машины идут так тихо, что вполне можно спрыгнуть, обещать вокруг состава и возвратиться на место. Идут тягачи один к другому на расстоянии вершка. Входим в поворот, похрустывают водила, постанывают фаркопфы; от страха, что хвост не впишется и дуга поезда разломится, начинает поднывать сердце.
Славка почувствовал мое состояние, успокаивает:
— Это пока не привыкли, дед, а привыкнем, почувствуем груз, весь поезд. И все образуется. По-первости всегда так. У меня тоже подвывает…
Славка так сжимает «беломорину», что даже губы белеют.
В продолговатом, похожем на салатницу, зеркале мне видно его Лицо. Приподнимаюсь, и в повороте как на ладони хребет и бок поезда. В крутом изгибе головная машина Василия забирается на самую бровку, чтобы ослабить дугу. Славка угадывает маневр головной, поддает еще газу — напирает, и я чувствую, как мы вписываемся в окружность или, вернее, в сегмент дуги. Поезд натужно вытягивается из кривуна, одолевает небольшой подъем, заходит на «пятачок» — на отсыпку сбоку дороги.
Впереди уже виднеются кузов нашей летучки и парни с флажками, а за ними нескончаемый хвост встречных машин. И как только мы сторонимся, глушим моторы и выходим из машин, навстречу устремляется поток машин, обдавая нас колючей снежной пылью. Василия Андреевича обступают ребята, грудь у него нараспашку, шея бугрится, кажется, глаза совсем выкатятся из орбит.
— Чем больше вот я смотрю на вас, — говорит Василий Андреевич, — тем вы мне больше все нравитесь. Это я вам совершенно конкретно говорю, — заявляет он. — Что это у тебя, Славка, уши как свиные хрящики?..
— Брось дядя Вася, темнить — у самого-то, поди, медвежья болезнь приключилась, как в «гитару» вошли.
— Нелегко, — искренне, чуть удивленно соглашается Поярков.
Парни довольны.
— А что с тобой, ты какой-то квелый? — наклоняется Василий к Володе Гущину.
— Да я ничего, дядя Вася, так…
— Смотри, если что — подменим, так ведь, Антон?
— Да что ты, дед! У Тани заболел живот. Конечно, переживал, отстать от ребят не мог, но и жену больной оставлять не хотелось, вот из солидарности и выпил касторового масла. Теперь крутит, мутит…
Хохот кругом.
— Это пройдет, — смеется Василий. — Чего не сделаешь ради любимого человека.
Этим временем сигнальщики пропустили встречный транспорт и снова перекрыли трассу, отсекли прогон. И опять из кабин пялят парни закопченные физиономии. Ждут сигнала. Я тоже забираюсь в машину.
— Располагайся, дед, поудобнее.
Кабина «Стратега» зашпаклевана клееной пробкой — звуконепроницаемая. В правой кабине отдыхают сменщики.
— Отдыхать хорошо, но за рулем спокойнее, — замечает Славка. — А если я сижу рядом, да еще плохо знаю водителя, весь изведусь, кишка заболит. Я лучше баранку крутить буду.
— Кто тебе не дает, крути, — говорю я, — открутил, представь, что в поезде едешь, и дрыхни себе. Ты ведь в поезде не спрашиваешь, кто состав ведет.
— Ну-у, куда хватил, то в поезде, дед. Сколько раз собираюсь в отпуске пересечь Россию поездом, и все какая-то спешка, и опять вместо поезда самолет. Ну ее к шуту, эту спешку, тоже по вокзалам послоняешься, то погодки, то самолетки, то билетки, — подражает Славка Талипу, — нет, зарок дал.
— Слышал, ты хозяин своему слову: сам дал, сам взял.
— Всем бы вместе поехать, а одному тоскливо. Давайте все соберемся и рванем, — вдохновляется Славка, — двинем на просторы родины чудесной. А знаешь, дед, мы раз на Диксоне учудили. Я еще тогда не был женат на своей Тамаре Васильевне. И вот, как раз под Новый год, сидим в общаге, как сурки в норе, пурга голосит — душу надрывает. «Козла» забивать надоело, воротит от него. Не помню уж кто — кричит на всю ивановскую: «Братцы, а что если сейчас перестанет дуть и прояснит, махнем в Ленинград, погужуемся и обратно?!» Пососкакивали, кто с кровати, кто со стула, проголосовали. Пурга взяла и сгинула, как нарочно. Мы на улицу. Слышим — моторы ревут, по-быстрому обрядились в парадное и в порт. Прибежали — как раз пять мест есть в самолет, — мы и в Ленинград.
— Вы откуда такие?
— С Диксона, — говорим. Не верят. Новый год грядет. Мест в ресторане нету. Не устраивайте, говорят, маскарад. Паспорта на стол, а там штамп на весь лист: Диксон, постоянная прописка, номер поисковой партии, все честь честью.
— Что же, говорят, сразу не сказали. Раздобыли подставной столик, усадили, накрыли. Ну, я скажу тебе, дед, такой Новый год — сколько буду жить, буду помнить.
— Пижоны вы, Славка, вот вы кто.
— Нет, дед, не скажи, встряска человеку нужна.