Колымское эхо

Нетесова Эльмира Анатольевна

— А почему они оставили? Почему ушли от тебя?

— Видишь ли? В последнее время стали сдавать нервы, и я частенько начал выпивать. На работу приходил с похмелья. Думал, заме­тив, выкинут. Но как бы не так. Все видели, но делали вид, что ничего не замечают. Но жена с сыном не выдержали. Поднялся скандал, и я в запале, а может с дури, ляпнул им, чем зани­маюсь целыми днями с утра до ночи. Оба слов­но остолбенели. Они смотрели на меня, не веря своим ушам, а потом быстро собрались и ушли, даже не попрощавшись. Назвали напоследок негодяем, еще какими-то нечистотами, бросили в лицо какие-то документы, тряпки, с тех пор я их не видел. Когда начал интересоваться ими, мне откровенно ухмылялись

в лицо. Но без кон­кретного ответа. Его так и не получил до после­днего дня. А уж куда ни писал. Будто в бездну пропадали все мои обращения. И я понял, что никому не нужен. Случись что-нибудь со мной, исчезну вот так же бесследно и никогда, нигде не вынырну. Иногда было жутко от такой учас- ти. Я много раз уходил в запой. Пил один, вер­нее, с зеркалом. Садился напротив, нахвали­вал себя и пил. Так было проще пережить слу­чившееся. Меня не останавливали, не одёргивали. Лишь один раз вызвали и предупредили, мол, что, мало одного случая с семьей. Второй устроить проще. Договаривать не стали. Сам понял, без слов. И завязал. Дошло, что и этим ничего не добьюсь. Замкнулся, как в скорлупе. Ни с кем я не дружил и не общался. Поделить­ся наболевшим тоже было не с кем. Зато часто стал выезжать в зоны, изучал дела. Многое уз­нал я в этих поездках. Такое, что и теперь душа леденеет от воспоминаний. Но о многом жалею и теперь.

— О чем? — изумился Евменович искренне.

— Пойми! Не все было плохо и тогда,— вы­дохнул Игорь Павлович.

— Что ты сказал? — не поверил в услышан­ное Сашка.

— Ну, возьми, к примеру, цены. Снижения были каждый год. В марте. И все ждали их, как великий праздник. И это брехня, что снижались они на несуществующие товары. Понижались они на то, что имелось в наличии. Теперь мы о том забыли. А я еще пацаном помнил, как ложились на пол и записывали, что на сколько подешевело. На харчи и тряпки, все было важ­но, особо в деревнях, где заработок шел на копейки.

— Зато и налог брали с каждой курицы,— напомнила Варя.

— А теперь не так? То же самое! За все шкуру дерут. Тогда не брали налог за землю, не платили за воду Бензин и солярка стоили ко­пейки. А нынче это почем, сравнения нет. Повы­шают пенсии и тут же растут цены на все ра­зом. Вот тебе и добавка!

— Это верно. Вон у наших людей дети учат­ся в школе, институтах. Так мало учебники не докупишься, учатся дети за деньги, да еще за какие. Раньше обучение было бесплатным. Хоть в академию поступай. От учебников и формы, да и само обучение ни копейки не стоили.

— Зато каждый диплом отрабатывали. Года на три как зашлют в глухомань деревенскую, и меси там говно по колени,— фыркнул Иванов.

— Кстати, безработицы не было. Все были обеспечены работой и зарплатой, специалистам жилье давали, не то, что нынче.

— Ладно, молодые, эти пройдохи свое из гор­ла вырвут. А вот фронтовики, те за всякую бо­евую награду получали. И немалые деньги. Где это теперь? Уж сколько ветеранов осталось, можно было бы вернуть эту льготу. Иль возьми жилье. В то время всяк фронтовик получал квар­тиру в первую очередь. Да не какое-то бросо­вое, а полноценное. И ремонт в нем делался за счет государства. Где это теперь? А путевки в санатории, на курорты, в пионерские лагери, все выдавалось. Теперь о том забыли. Но мы­то помним и сравниваем, как тогда относились к фронтовикам и как теперь,— сопел Игорь Пав­лович.

— Ох, и больной этот разговор, что душу тре­пать нынче? Вот тогда к каждому празднику де­тям подарки давали. Целыми кульками, а в них чего только не было. Яблоки, мандарины, пече­нья, конфеты, попробуй теперь купи за свои кровные, пупок сорвешь. А ведь тогда бесплат­но давали, на каждого ребенка,— вспомнила Варя, шмыгнув носом.

— И тебе?

— А то как же

иначе, как и всем тем, у кого воевавшие были.

— Как же мать? Она ж была судимой!

— И что? Она, родимая, за свое крест не­сла. А мы свое имели. Тут нельзя брехать. Что было, то было, забывать никак нельзя. Не вче­ра в свет выкатились.

— Да только ли это? Всего и не упомнишь. Много было льгот, все поотнимали,— посетова­ла баба.

— Так хорошо жили, что молоко воровали, жрать было нечего. И за бидон молока на Колы­му упекли, вот это подарок, лучше век такой не получать,— возмутился Евменович.

— Зато воровства не было. О мошенниче­стве, наркоманах и не слышали. У нас в сельпо баба работала. Толстенная тетка была. Как ко­рова стельная. Ее чтобы вокруг обойти, полдня потратить надо. Но и ее сгребли. За три копей­ки на пять лет угодила на Колыму. Сдачу не додала одной старухе. И попала, как курица в суп. Ох, и ревела баба белугой, когда с хаты выскребли. В чем была, в том и забрали. Я бы молчала про нее, ну она над нами изгалялась, все ворами обзывала, а тут незадолго и сама накрылась,— вспомнила Варя с усмешкой, до­бавив едкое:

— А не смейся над чужой бедой, своя на хвосте повиснет.

— Да что там чужие люди? Вон я на зону прикатил вместе с двумя следователями. А там свой земляк-пчеловод. За литровую банку меда, что внукам взял, десять лет получил. Никто не глянул, что воевал мужик всю войну До самого Берлина дошел. Домой в деревню без единой трофеи вернулся. В чем ушел, в том воротился. Три зимы на трассе вкалывал. Совсем калекой сделался. А в четвертую зиму амнистировали деда за незначительный ущерб. Так он после возврата с Колымы из хаты почти не высовы­вался. Все в доме сидел. Белый стал, как ко­лымский сугроб, аж глянуть жуть, про Колыму не говорил, только плакал. Во, до чего человека довели. Правда, награды воротили и на работу возвернули со временем. Так дед, будто оне­мел. Слова сказать боялся, все оглядывался, а не стоит ли за плечами стукач. Его война так не измордовала как Колыма. Душу в нем замо­розила, человека погубила,— вспомнила Варя.

— Тебе ль его жалеть? Свою мать тут оста­вила. А кстати, чего в деревню не возвраща­ешься?

— Не к кому, милок. Вся моя родня нынче на погосте. А какая разница на каком кладбище жить. На этом или на деревенском. Там есть кому доглядеть могилы, а тут мамку одну нельзя бросать. Своя кровинка. Кто-то должен жить рядом, навещать, утешать. Да и привыкла я здесь. Столько лет прожито.

— Ничего себе! Людей сюда в наказание при­возят. Чтоб мозги заимели те, у кого они «по фазе» поехали. Ты ж добровольно в кандалы влезла. Неужель здесь привыкнуть можно? Иль деньги держат? — удивился Александр Евменович.

— На заработки грех жаловаться. Получаю не меньше мужиков. Но не в том главное. Я тут своя, не пришлая. А в деревне кто теперь по­мнит? Я оттуда ребенком уехала, колымчанкой стала, почти коренной. Все насквозь знаю. Не зря в гиды определили. Помню, как последние зэки отсюда уезжали. Все до единственного. Многим тоже некуда было вертаться. Ну, кто к родне или лучшей доли в свете искать поехали. Мне это ни к чему. Дальше Колымы меня никуда не пошлют. Некуда. А я к этим местам привычная.

— А неужели не скучно одной? — удивился Иванов.

— Я не одна. Тут мамка рядом. И другие зна­комые. Многих и теперь в лицо помню, каждого поминаю, свечи ставлю всем. Тут редко кого на­вещают, вот я и присматриваю могилы. Авось кто-то меня добрым словом помянет, не пройдет мимо бездушно. Может Султан, когда помру, свою стайку приведет в гости. И взвоют они тут хором, звери на человечьем погосте. Значит, по­жалеют. Больше оплакать некому.

Иванов задумчиво смотрел в окно. За ним все еще стояла глухая ночь.