Колючая Арктика

Лезинский Михаил

— Мне б такую жизнь! — вздохнул редактор. Курилов расхохотался.

— Другой мой московский, однако, бывший, говорит мне: "Что тебя, Великого Юкагира, держит в этом чертовски скучном поселке?"

— Это о Черском, что ли? — насупился редактор. — Потрох собачий, гнида подколодная твой бывший друг! Ты, Семен, никогда не умел выбирать друзей. Возле тебя всегда отираются какие-то смятые личности с пропойными физиономиями. Ты мне дай фамилию того нашего представителя, я и в Москве до него доберусь. Не отсидится за портфелем, моча конская!

— Какая

там фамилия. Иван Иваныч! Я ж новеллу пишу! Художественную вещь!

— По мне две новеллы не стоят одной информации, вовремя напечатанной. Ты, все-таки, припомни его фамилию!

— Редактор родился на Севере и был влюблен в Черский. Считал его лучшим поселком в Арктике. Критиковать этот уголок земли, конечно, можно, но только так, как отец критикует любимого сына, желая, чтобы тот стал еще лучше.

— Слушаете, Иван Иваныч?

— Со вниманием.

— Спрашивает меня тот тип: "Что хорошего нашел ты в гнезде своих предков в Черском? "А я, как будто ему отвечаю: "Я не променяю на все эти пляжи заморские, минареты заграничные одно место в нашем поселке — Первый ручей".

"Но это же типичная свалка!"

Сопение в трубке.

— А где, Семен, этот первый ручей? И действительно там до сих пор свалка?

В трубке послышался заливистый хохот. Отсмеявшись, Курилов заметил:

— Свалок у нас в Черском предостаточно! Летние субботники и воскресники уже в печенках сидят!.. Целую зиму копим мусор, чтобы дать летом работу рукам!.. Но я отвлекся. Еще раз напоминаю, новеллу пишу, а не отчет!

— Ну. ну, ври дальше, — милостиво разрешил редактор.

Значит так, бывший черчанин продолжает:

"Если бы тебе предложили на выбор любой город страны, где бы ты поселился?" "В Черском, где прошли лучшие годы моей жизни."

"И что держит тебя…"

И так далее. Уловили мысль?

— Уловил. Продолжай.

— Интересно? — по-детски обрадовался Курилов. — Нет правда. Иван Иваныч, вам интересно?

— Интересно, интересно, — хмыкнул редактор, — что, я уж совсем лапотный? Так что там о свалке?

— "Не кажется ли тебе, что ты похож на поэта-домоседа, который сочиняет стихи о трелях весеннего ручья, слушая журчание унитаза?"

И я ему, Иван Иваныч, с полной ответственностью отвечаю:

"Я хожу на Первый ручей по зову сердца. Слышу здесь шорохи детства и счастливый смех юности. Здесь ко мне приходит то не выразимое словами состояние души, которое принято называть вдохновением. Гляжу на два упрямых дерева, вцепившиеся корнями в осыпающую землю на самом краю обрыва, учусь у них мужеству. В юности я тоже думал о путешествиях в дальние страны, но, случайно оказавшись однажды на этом косогоре, вдруг понял, что отсюда можно увидеть мир, конечно, если очень хочешь его увидеть. Оставив родину, я буду похож на дерево без корней, которое быстро теряет не только листву, но и ветки, становится гладким, как бревно"…

И тот москвич в оленьей шкуре задает мне последний вопрос. А. может, и не последний:

"Ведь может до чертиков надоесть и Первый ручей, и небо над ним, и сам воздух!.. Первый ручей — не бездонный колодец, из которого можно всю жизнь черпать сюжеты!"..

Что бы вы ответили ему, Иван Иваныч?

— Честное слово, не знаю. Могу же я позволить себе что-нибудь не знать?!

— Можете. Вы — начальство! А я ответил ему:

"Здесь я встречаюсь с людьми, сталкиваюсь с их характерами, с событиями, которые ведомы только мне. Это — герои моих книг. Настоящих и будущих. Я с ними беседую, спорю, советуюсь, а порой, когда они выходят из-под моего контроля и начинают диктовать свои поступки и действия, ругаюсь… Иногда приходится мириться с их своенравием. Не отдел же кадров посылает мне этих людей! Я сам создаю их в своем воображении, глядя на мир с высоты Первого ручья."..

Что вы молчите, Иван Иванович.

— Неплохо, Семен, совсем даже не плохо. Что-нибудь придумаем с твоею новеллой. Неси в редакцию.

— Принесу, Иван Иваныч. А чего вы мне звонили?

— Я звонил?! Есть у меня время, чтобы звонить! Ах, да! Тебе известно, что приезжает этот Фу… Фу… Чертовщина какая-то, памяти совсем не стало! Приезжает очень даже известный писатель. Из Канады.

— Фарли Моуэт, — подсказал Курилов.

— Он самый. Значит, предупредили? И что он будет делать в Черском?

— То, что делали писатели и до него. Водку пить, строганиной закусывать.

— Это я и без тебя знаю!

Курилов расхохотался. Веселый человек этот Великий Юкагир. Веселый человек с большим, но больным сердцем.

— Семен! Тут у меня на проводе висит еще один писатель. Крымско-колымский! Кучаев его фамилия! Тот самый, с которым ты в моем кабинете и в мое отсутствие коньячные чаи попиваешь!.. Знаком тебе такой человек?

— А, как же, знаю! — хохотнул Курилов. — "Войну и мир" написал. "Мертвые души" и эту… как ее?!. Запамятовал?..

— "Последний из могикан", — подсказал Кучаев, показывая, что он внимательно следит за разговором.

— Наконец-то объявился еще один классик!.. А я-то себе думаю, кто это сопит в две дырочки, аж трубка раскаливается! Оказывается, он, — Максим Кучаев!.. С кем, с кем, а с Кучаевым мы в тундре не разойдемся! Одна тундра на двоих- это мало!

— С тобою не соскучишься, Семен. Между прочим, в отличие от тебя, Великого и непревзойденного Юкагира, Максим Леонидович, и зарисовку сочинит, и статью, и информацию…

— Сдаюсь, сдаюсь, Иван Иваныч! Надеюсь, мы с вами скоро будем читать полное собрание информаций в тридцати двух томах не менее великого, чем я, Максима Кучаева?

— И я верю, Семен, настанет такое время. А сейчас, работничек "Колымской правды", вместе с Кучаевым двинешься в тундру — выписываю командировку. Мало ли что не хочешь, надо! Сколько времени пробудут гости в Черском? Тебе говорили?

— До попутного борта на Колымское. Вы прозондируйте почву у авиаторов, когда ближайший рейс?