Командир и штурман
Шрифт:
Обед начался официально и чинно – под великолепной византийской люстрой из серебра, взятой Диллоном на турецкой галере, а трапезу орошало отменное вино, поскольку Диллон был состоятельным, даже богатым по флотским меркам офицером. Все были, пожалуй, чересчур сдержанны: тон должен был задавать Джек Обри – такова его привилегия, и он это знал. Но эта почтительность, это внимание ко всему, что он скажет, требовали слов, стоящих внимания. А это было утомительно для человека, привыкшего к живой и нецеремонной застольной беседе. Здесь же все, что он произносил, было верно, и вскоре от такой нагрузки его настроение стало меняться в худшую сторону. Маршалл и казначей Риккетс помалкивали, время от времени произнося «пожалуйста» и «спасибо», и жевали с ужасающей добросовестностью. Юный Моуэт (тоже гость), разумеется,
– Итак, джентльмены, – произнес он после того, как все выпили за здоровье короля, – у меня есть новость, которая, думаю, обрадует вас, хотя я должен извиниться перед мистером Диллоном за то, что завел разговор о служебных делах за столом. Адмирал отправляет нас в самостоятельное крейсирование до самого мыса Нао. И мне удалось уговорить доктора Мэтьюрина остаться с нами, чтобы он смог залатать нас, если, не дай бог, к нашим естественным отверстиям враги короля добавят отверстия искусственные.
– Ура! Отлично! Это здорово! Вот это новость! Великолепно! Вы слышите? – радостно закричали все почти одновременно. Лица моряков выражали столько откровенного дружелюбия, что Стивен был крайне растроган.
– Лорд Кейт был в изумлении, когда я рассказал ему о докторе, – продолжал Джек Обри. – Сказал, что завидует нам, потому как умелого врача нет даже на флагманском корабле. Его удивлению не было предела, когда я рассказал ему о том, как доктор вскрыл череп мистера Дея. Он попросил принести ему подзорную трубу, чтобы взглянуть на мистера Дея, нежившегося на палубе под солнцем. Самолично написал приказ о назначении к нам доктора. Я никогда еще не слышал, чтобы прежде на флоте такое происходило.
Присутствующие тоже такого не слышали; приказ надо было обмыть – «три бутылки портвейна, Киллик – чего ты спотыкаешься». Пока доктор сидел, скромно потупив глаза, все поднялись из-за стола, нагнув головы, чтобы не удариться о бимсы, и запели:
Ура, ура, ура,
Ура, ура, ура,
Ура, ура, ура,
Ура!
– Одно мне только не нравится, – продолжал капитан, пока присутствующие почтительно разглядывали приказ. – Это идиотское повторение слова «хирург». «Настоящим назначаю вас хирургом… возлагаю на вас обязанности хирурга… с предоставлением вам жалованья и питания, какие полагаются хирургу вышеупомянутого шлюпа». Это неправильное обозначение, а неправильное обозначение – анафема для философского ума.
– Я уверен, что оно анафема для философского ума, – отозвался Джеймс Диллон. – Но морской ум такими обозначениями наслаждается, так-то. Возьмем, к примеру, слово «шлюп».
– Вот именно, – произнес Стивен, щуря глаза из-за тумана, которым его обволок портвейн, и пытаясь запомнить определения, которые услышал.
– Как вам известно, шлюп, по существу, представляет собой одномачтовое судно с косым парусным вооружением. Но на военном флоте шлюп может нести прямое парусное вооружение корабля и иметь три мачты.
– Возьмем «Софи», – воскликнул штурман, жаждавший внести свой вклад в разговор. – В действительности, доктор, имея две мачты, она представляет собой бриг. – Он поднял два пальца на тот случай, если этот сухопутный господин не сумеет запомнить такое большое число. – Но как только капитан Обри поднялся на борт судна, оно тоже стало шлюпом, потому что бригом командует лейтенант.
– Или возьмем меня, – вмешался Джек Обри. – Я называюсь капитаном, но в действительности я всего лишь исполняю его обязанности.
– Возьмем, скажем, носовое помещение, где спят матросы, – заметил казначей, ткнув в ту сторону пальцем. – Официальное его название – орудийная палуба, хотя в нем никогда не было пушек. Мы называем спардек спардеком,
– Нет – нет, мой дорогой сэр, – вмешался Джеймс Диллон, – не принимайте близко к сердцу не слишком точные определения. Мы имеем номинальных помощников капитана, которые на самом деле мичманы; у нас в судовой роли записаны матросы первого класса, которые недавно штаны начали носить, а живут они за тысячу миль отсюда и все еще ходят в школу; мы клянемся, что не трогали бакштаги, хотя то и дело перемещаем их с места на место; мы даем и другие клятвы, которым никто не верит. Нет – нет, можете называть себя как угодно, лишь бы вы выполняли свои обязанности. Флот разговаривает символами, и вы сможете придать словам любое значение.
Глава пятая
Превосходная копия шканечного журнала «Софи» была помещена в изданной Дэвидом Ричардсом необычно красивой работе, гравированной на меди, но во всех остальных отношениях он ничем не отличался от других шканечных журналов той поры. Его стиль полулитературной, официальной, правдивой скуки никогда не менялся; совершенно одинаковым тоном составитель рассказывал и о вскрытии бочонка с солониной № 271, и о смерти фельдшера и никогда не проявлял своих чувств, даже тогда, когда шлюп захватил свой первый приз.
«Четверг, 28 июня, переменные ветры с направления SEна S, курс S50 W, пройдено 63 мили. – Широта 42 °32 'N, долгота 4°17'Е, мыс Кре по пеленгу S76W12 лиг. Умеренные бризы и пасмурно. В 7 вечера взят первый риф на марселях. После полуночи погода без изменения. Испытывали тяжелые орудия. Экипаж время от времени привлекался к работам.
Пятница, 29 июня, ветер SuE… Легкий бриз и ясная погода. Испытывали большие орудия. Пополудни выбирали якорный канат. После полуночи умеренные бризы и облака, взят третий риф на грота – марселе, поставили фор – марсель и втугую разрифлили его, сильные шквалы, в 4 убрали прямой грот, в 8 взяли рифы на прямом гроте и поставили его. В полдень штиль. Сей мир покинул Генри Гуджес, судовой фельдшер. Испытывали большие орудия.
Суббота, 30 июня, слабый ветер, переходящий в штиль. Испытывали тяжелые орудия. Джон Шеннаган и Том Йетс получили по 12 ударов линьком за появление в пьяном виде. Закололи быка весом 530 ф. Воды осталось 3 тонны.
Воскресенье, 1 июля… Выстроили экипаж корабля по подразделениям, читали Дисциплинарный устав, провели богослужение и предали морю тело Генри Гуджеса. В полдень погода без изменения».
Погода не изменилась, однако солнце опускалось в синевато – багровую, вздутую тучу, возвышавшуюся в западной части горизонта, и всякому моряку было понятно, что погода не долго будет оставаться такой. Матросы, растянувшиеся на полубаке и расчесывавшие свои длинные волосы или заплетавшие их друг другу в косички, снисходительно объясняли новичкам, что эта длинная зыбь, идущая с зюйд-оста, эта странная липкая жара, которую излучало как небо, так и стекловидная поверхность мерно дышащего моря, этот грозный вид солнца означают, что, разлаживая природные связи, грядет какое-то апокалипсическое явление и ночь грозит обернуться кошмаром. У бывалых моряков было достаточно времени для того, чтобы напугать своих слушателей, и без того выбитых из колеи скоропостижной кончиной Генри Гуджеса (он сказал: «Ха – ха – ха, корешки, мне сегодня стукнуло полсотни лет. О господи!» – и тотчас отдал концы, сжимая в руке стакан с грогом, к которому даже не успел приложиться), – а времени у них было достаточно, потому что было воскресенье, и полубак был полон отдыхающих матросов, распустивших свои косицы. Некоторые затейники отращивали длинные косы и затыкали их за пояс. Теперь вся эта краса была распущена и расчесана; влажные волосы были гладкими, успевшие высохнуть – пушистыми, еще не смазанными маслом. Эти шевелюры придавали своим владельцам странный, грозный вид, делая их похожими на неких оракулов, что еще больше усиливало робость новичков.