Командир Особого взвода
Шрифт:
— Видал? Слепить на твой ствол Ржавое Слово ему было — как два пальца… облизать. А его бы «наган» не подвел. Подвело другое — что пытался себя вести как человек. На кой ему, сам подумай, тот револьвер сдался? Куда проще пальцем было тебя проткнуть. Тут он и прокололся, потому Ласс его взять и успел, воткнул свой стиалл куда надо. Вовремя мы…
— Как всегда, — пробормотал я. Пусто было в голове, пусто и холодно, и только одна мысль стучалась — что ж я Насте скажу, Сережкиной жене?
Они пришли тогда, когда семеро нас, остававшихся в живых, уже ни на что не надеялись. На моих глазах умер Пушок, когда альвы срезали с него все, что
Хуже всего была музыка — непрерывная, монотонная, сводящая с ума мелодия. Под нее, пританцовывая, двигались наши палачи, сдирая кожу, подвергая нас, одного за другим, немыслимым мукам, которые могут причинять только черные альвы. У них были безжалостные руки и рысьи глаза.
И все же их караульные проглядели опасность.
Когда с деревьев, обступивших поляну, полетели костяные стрелы, я подумал, что это бред. Но черный, уже схвативший меня за подбородок, охнул и упал в костер. Потянуло горящей плотью. А из-за деревьев уже бежали — нет, умопомрачительно быстро двигались, скользили люди в пятнистых куртках, с обнаженными ножами в руках.
Среди черных не было трусов, посреди лагеря они сошлись с врагами лицом к лицу. Люди и альвы рвали друг друга на куски, резали ножами на кровавые ломти, дробили врагу кости и падали мертвыми. Но альвов падало больше. А с деревьев летели и летели стрелы, и ни одна не пропадала впустую. Пленных не брали, да они и не просились в плен.
Что-то чиркнуло по моим веревкам, и я, не удержавшись на ватных ногах, повалился, ударившись лицом о корень дерева. Надо мной присел человек — худощавое лицо его было искажено в яростной гримасе, зубы оскалены. Увидев черные зрачки, расширенные на всю радужку, я понял, что он сейчас под действием каких-то боевых снадобий — раньше мне приходилось слышать о таких, но применялись они только в спецчастях. А потом я увидел нашивку на рукаве комбинезона. Крест в пятиконечной звезде. Охотники.
Лицо своего спасителя я видел совсем недолго, но запомнил твердо. Потом он несколько раз навещал меня в госпитале, задавал вопросы. И вдруг исчез. Куда? — никто о том не знал.
Это был он самый.
Степан Нефедов.
— Понял теперь, лейтенант, почему ты везучий? — рассеянно спросил старшина, глядя на то, как несколько его людей выносят с заднего двора что-то длинное, накрытое брезентом.
— А вот и твой Винторез, почти в целости, но далеко не в сохранности, — усмехнулся он. — Ну, я так думаю, МУР об этом шибко жалеть не будет?
Он присел возле носилок, на которые уже уложили Осину. Лежал мой друг, подставив лицо неяркому сентябрьскому солнцу, вытянувшись всем своим длинным и нескладным телом, и одна рука свешивалась с носилок — пальцы скрючились, словно пытался дотянуться и после смерти до бандита. А я смотрел на него, и тяжелый камень рос в душе.
Старшина вздохнул, поправил покойнику руку, покачал головой.
— Геройским парнем был Сергей Осинников. Понял он, с кем схватился, и тебя спас, заговоренный нож остановил. Только поздно… Жаль, что таких чаще всего посмертно награждают…
Он положил широкую ладонь Сереге на лицо, закрывая ему глаза. Из-под пальцев старшины выкатилась слеза и скользнула по небритой щеке Осины. Меня шатнуло, и я отвернулся.
— Ладно, лейтенант. Рапорт я составлю, отмечу вас в нем, — я равнодушно слушал слова Нефедова, они проскальзывали мимо сознания. Он, видимо почуяв это, оборвал фразу на полуслове, помолчал. Пожал мне руку и пошел к «полуторке». Но тут же вернулся.
— Ты вот что… Шибко не прыгай
— Почему — нельзя? — спросил я, выталкивая слова непослушным языком. Очень хотелось спать.
— А потому, — старшина поглядел куда-то вниз. Опустив подбородок, я увидел на своем свитере круглую дырку и темное пятно, расплывшееся вокруг нее — на груди слева. Сквозь дырку виднелся свежий рубец на коже.
— Потому что убил тебя этот самый мангыс-Винторез, — мягко сказал старшина Нефедов. — Два выстрела было, а не один. Только второго ты не помнишь и помнить не можешь. Секундой позже — и ни мои обереги, ни Лассовы стиаллы тебя бы уже не спасли. Точно в сердце попал он тебе из «нагана» — меткий, паскуда, они все такие… А ты — живехонек, только поболеешь немного. Ну, бывай, Борисов, не хворай.
И уходя, повернувшись ко мне спиной, он добавил своим обычным, насмешливым тоном:
— Я же говорил — везучий!
19. Последний приказ
Ему снова снилось кладбище.
Вот уже несколько лет один и тот же, часто повторяющийся сон — четкий, яркий словно наяву. Кладбище за высоким кирпичным забором, украшенным по верху поржавевшими металлическими завитушками. Полная тишина и безлюдье, ни живой души вокруг. Выложенная потрескавшимися каменными плитами дорожка, ведущая к железным воротам. Сквозь решетку ворот всегда было видно деревья и противоположную стену ограды — кладбище было совсем небольшим, узким и длинным. И кругом памятники — декабристам, революционерам, другим когда-то знаменитым, а теперь напрочь забытым людям; монументы, обнесенные цепями, с штурвалами и якорями; склепы, поросшие мхом. Здесь всегда было чуть пасмурно, и всегда начинался первый день осени, с пожелтевшей травой и листьями, которые ветерок гонял по каменным плитам. Кладбище не пугало.
Оно снилось ему часто, особенно перед боем или зачисткой, когда спать оставалось немного — час, полтора. Но еще ни разу во сне он не смог войти внутрь, потому что ворота всегда были закрыты, и (просыпаясь, он помнил это особенно хорошо) заперты на огромный висячий замок, да еще обмотаны поверху ржавой цепью.
В этот раз он увидел, что ворота распахнуты настежь.
— Товарищ старшина, вставайте…
Он вскочил на ноги еще до того, как проснулся окончательно. Хрустнул суставами, потянулся к автомату. Сон не забывался, но Степан усилием воли заставил себя не думать о нем, отодвинул в самый дальний угол сознания мысли о распахнутых воротах. Почему — распахнутых? Стоп.
Он зевнул и посмотрел на Сашку Конюхова, державшего в руках ремень с кобурой. Застегнул пряжку, поправил кобуру, привычно почувствовав тяжесть парабеллума. И только глянув на длинный, наспех сколоченный стол, заваленный консервными банками, уставленный кружками и бутылками, проснулся окончательно.
— Н-да… Погуляли вчера, не посрамили Особого взвода, нечего сказать. Санька, где наши?
— Все здесь, кто чем занимается. Оружие чистят, дырки штопают. Альвы как всегда… ножи точат, — Конюхов махнул рукой вдоль улицы, заваленной грудами закопченного битого кирпича. Уцелевшие дома слепо таращились оконными проемами. — Только Никифоров ни свет ни заря куда-то потащился. Хочу, говорит, сфотографироваться у этих, как их… Бранденбургских ворот, что ли.
— Грамотный, — хмыкнул Нефедов, туго затягивая шнурки на высоких ботинках, — откуда только знает про ворота, бурят хитромудрый?