Командир Разведгруппы. За линией фронта
Шрифт:
Зорич с ним не раз встречался и считал его порядочным человеком, патриотом своего народа, сражавшегося за независимость родного Отечества. Он был умен, скромен и понимал всю остроту обстановки.
По разумению Зорича, вышеупомянутые политические деятели были чисто прагматические люди – патриоты своей страны с разными иногда точками зрения на боевые действия и решение политических ребусов. Поэтому после войны он был удивлен судьбами некоторых из когорты борцов с фашизмом.
Ян Шверма во время внезапного отхода партизанского отряда в горы под натиском превосходящих сил карателей тяжело заболел – у него внезапно началось крупозное воспаление легких. Дальнейший ход событий выглядит несколько странным…
Зорич получил данные о том, что вроде сам Шверма уже настолько обессилел, что передвигаться самостоятельно не мог, а нести его не получалось. Он
Рудольф Сланский после войны стал лидером чехословацких коммунистов. В 1951 году его неожиданно арестовали чехословацкие органы госбезопасности. Сразу же было проведено скоротечное следствие, и уже 3 декабря следующего года его повесили в Праге как якобы главаря контрреволюционного сионистского заговора и американского шпиона. Через одиннадцать лет власти Чехословакии Сланского полностью реабилитировали.
Густав Гусак после войны попал в тюрьму, отсидел десять лет, а после советского вторжения в 1968 году оказался лидером Компартии ЧССР, а затем и президентом своей страны. В 1989 году он был свергнут в ходе «бархатной революции», исключен из партии и в 1991 году скончался.
Марек Чулен виселицы и тюрьмы избежал, но был задвинут на вторые и третьи роли и умер простым пенсионером так же, как и генерал Ян Голиан, с той лишь разницей, что бывшего подполковника словацкой армии оттеснили от руля ещё в ходе восстания.
Что касается рядовых повстанцев, то из их среды вышли многие видные политики и деятели культуры. Достаточно назвать лидера «пражской весны» Александра Дубчека или писателей Ладислава Мнячко и Владимира Минача.
Но вернемся к нашему герою.
День Победы Александр Пантелеймонович Святогоров встретил в Братиславе. С 8 мая уже началась счастливая канонада салютов в честь Великой Победы. Стреляли солдаты, офицеры, партизаны, простые граждане из всех видов стрелкового оружия, запускали ракеты, гремели взрывпакеты. Владельцы гладкостволок палили по дворам, из окон домов, на улицах. Некоторые ловкачи умудрялись салютовать орудиями – жерла пушек грохотали холостыми выстрелами.
Люди ликовали, обнимались, целовались, кружились в танцах, бросали цветы к ногам партизан и советских воинов-освободителей, осыпали конфетами и цветами проезжающую бронетехнику с личным составом на броне.
Розы и тюльпаны, гвоздики и ромашки бросали к ногам освободителей, а не оккупантов , как сейчас иногда именно этим словом подло пытаются уязвить ветеранов либералы, переписывая историю, чем нередко повергая иностранцев в недоумение.
Но история, прошедшее, не знает сослагательных наклонений и не терпит лжи. Если в прошлое пытаются выстрелить пулей – оттуда оно может послать и снаряд. Такова уж особенность этой правдолюбивой дамы. Прошедшее нельзя ни изменить, ни вернуть, его можно только оболгать или честно о нём вспомнить, а, как известно, воспоминание прошлого – это рай, из которого никто не способен выгнать человека.
Слово Святогорову:
«В конце декабря 1945 года, поскольку я воевал в Словакии и знал местный язык, меня после стажировки в Министерстве иностранных дел СССР направили в качестве вице-консула Советского Союза в Братиславу. Конечно, дипломатическая должность была не более чем прикрытием. Через два месяца моего начальника – консула Демьянова отозвали в Москву. И я автоматически был назначен на его должность. Я понимал одну истину в своей новой ипостаси – чернила дипломатов легко стираются, если они не посыпаны пушечным порохом. Это если выражаться фигурально, но реальная жизнь разведчика под крышей требовала иной работы.
Проработал я консулом до 1948 года. Во второй половине этого года меня отозвали в Киев, а оттуда направили в Берлин. В Германии при проведении оперативных мероприятий я действовал под крышей «невозвращенца».
Наше разведывательное управление было размещено в пригороде Берлина – Кархорсте, в доме, где в мае 1945 года Жуков и представители западных
Отсюда мы «доставали» территорию Австрии и Западной Германии. Я имею в виду встречались с нужными для советской разведки людьми.
Интересовала нас и Бавария, в которой осело много тех из соотечественников, кто воевал на стороне нацистов. На особой примете, конечно же, была столица Земли Бавария – Мюнхен. Там обосновался в то время ряд важнейших антисоветских центров, активно принимающих участие в битвах начавшейся холодной войны.
Именно туда для объединения всех антисоветских сил в единый центр приезжал из Нью-Йорка политический неудачник России Александр Керенский.
Кстати, мой начальник по Москве, генерал Судоплатов писал, что органы государственной безопасности СССР серьёзно ставили вопрос о его ликвидации. Однако вскоре эта острая террористическая проблема отпала сама по себе. Вопрос перестал быть актуальным. Западу он был не интересен, а потому никто из политического истеблишмента стран, активно участвующих в подготовке к холодной войне, денег на российского в прошлом Бонапарта давать не намеревался…
Дело в том, что на собрании представителей этих сил получился раздрай – все перессорились. Особенно резкий отказ получил он со стороны делегатов организации украинских националистов, которые были не в восторге от «великороссов» при царской власти, в том числе и его короткого правления в феврале 1917 года».
Вопрос в отношении Керенского возник не случайно. Ещё в далеком 1941 году, когда немцы подходили к Москве, ночью 12 октября в кабинет Сталина был вызван только что назначенный главным резидентом в США разведчик-нелегал Василий Зарубин. Он ехал в Америку вместе с женой Елизаветой Горской – тоже опытной разведчицей, помогавшей мужу в его нелегком труде.
Зарубину давались в подчинение две резидентуры: в Нью-Йорке и Вашингтоне. Подходя к Кремлю, как опытный разведчик, как профессионал с большим стажем негласной работы в Германии, он никаких признаков паники в городе не заметил. Город жил, так ему показалось, пока что привычной жизнью, почти ничем не отличающейся от мирного времени, за исключением таких атрибутов войны, как противотанковые ежи, мешки с песком да зачеркнутые бумажными лентами створки окон.
«А может, город тих, потому что поздний час», – подумал Василий, но быстро отогнал эту мысль – он днем ходил по городу…
Его проводили в приёмную.
Несколько человек, военных и в штатской одежде, молча сидели с окаменевшими лицами на стульях явно в ожидании вызова к Верховному.
И вдруг он четко услышал и даже непривычно встрепенулся от неожиданности.
– Товарищ Зарубин, – полувопросительно произнес Поскребышев, сверкнув гладкой, как желтый биллиардный шар, головой с такой же желтизной на лице. Его тусклые и впалые глаза говорили о постоянных ночных бдениях, недостаточности кислорода, нервотрепках и заботах, – сейчас вас примет товарищ Сталин.
Вскоре личный секретарь вождя, после выхода очередного посетителя, пригласил и проводил Зарубина в кабинет главы государства.
Сталин сидел за столом и что-то наискосок дописывал красным карандашом. По всей вероятности, это была, как обычно, четкая резолюция на документе. Во рту у хозяина кабинета торчала крутолобая трубка. Из табачной камеры светло-коричневого бриарового чубука вяло вился сизый дымок. При появлении Зарубина Сталин сделал несколько торопливых попыток затянуться дымком через черный эбонитовый мундштук трубки, но у него ничего не получилось – видно, забился канал мундштука. После чего он лениво поднялся из-за стола, покрытого темно-зелёным сукном, сделал несколько шагов навстречу гостю и, пожав ему руку, предложил сесть.
Сам же продолжал стоять. Затем, не спеша, тихо прошелся по кабинету в своих мягких нешироких шевровых сапогах, чиркнул спичкой и поджег табак. Аппетитно раскурил, а потом вынул мундштук трубки изо рта, взявши в левую руку изогнутую её часть. Снова остановился и предложил доложить посетителю те вопросы, которые были заранее ему поставлены руководством.
Зарубин привык говорить, как оперативник, четко – по существу, поэтому его доклад был краток. Сталин внимательно выслушал опытного разведчика, а потом выдал небольшой монолог: