Командировка
Шрифт:
Опрятная женщина-продавец уложила все это в один большой пакет и накрепко завязала красивой белой ленточкой, сделав сверху бантик (умеем, если захотим, черт возьми!).
Под впечатлением неслыханного сервиса я прошествовал в винный отдел и сгоряча купил бутылку армянского коньяка в изящной упаковке и бутылку болгарского "Рислинга". Таким образом мои финансы за какие-то пять минут уменьшились на пятнадцать рублей тридцать четыре копейки. И если я намеревался так жить дальше, то уже сегодня следовало купить обратный билет, чтобы не пришлось тревожить щедрость друзей слезными телеграммами.
Зато теперь я не боялся
Еще больше, чем ходить по магазинам, я люблю мерить себе температуру. Но отношу это не к слабостям, а к достоинствам, ибо считаю вдумчивую заботу о своем организме признаком достаточно высокой внутренней культуры. Привычку эту я приобрел после операции, когда чуть не сдох от шестидневной сорокаградусной лихорадки.
Сейчас градусник зафиксировал тридцать семь и две десятых, и я опять со страхом подумал, что вчера мог не заметить сотрясения мозга, и утешил себя тем, что при сотрясении мозга обычно теряют сознание, а я его не терял.
В начале девятого в номер несильно постучали, я крикнул "Входи, Петя!" -и увидел пасмурное, прекрасное лицо книголюба. Он вошел, сел в кресло и Отал смотреть на меня лежащего. На нем была рубашка в цветочках.
– Где купил?
– спросил я с завистью.
– Я тоже такую хочу.
– Вношу ясность, - четко сказал Шутов, сверкнув темным серебром белков.
– На базар времени нету. Охота базарить - ищи другую компанию. Хочешь чего другое иметь - я пришел.
Он недоверчиво оглядел мою комнату и, скучая, уронил взгляд на столик.
– Красиво излагаешь, Петр Шутов. Как индеец племени делаваров. Я пришел, я сказал... А не выпить ли нам по рюмашечке для куража?
– Ты меня за недоумка не держи, - усмехнулся Петя.
– Чего есть наливай. Или сразу пойдем, - мельком на часы.
– Быстренько мозги тебе выправлю да дальше потопаю.
Я встал, развязал пакет, разложил на столике сыр, ветчину, хлеб, пошел в ванную, ополоснул там стаканы и откупорил коньяк.
Шутов следил за моими действиями с сатирической ухмылкой, и больше всего мне хотелось врезать ему этой узкогорлой красавицей по чугунному кумполу. Но я не мог себе этого позволить. Не время и не место.
Выпили, покушали хлебца с сыром. Все молча.
Все друг на дружку глядючи, оценивая. Не знаю, как он меня, а я его оценил как физически хорошо развитого человека.
– Штукатурка-то обвалилась с харп, - заметил Шутов, самостоятельно наливая себе в стакан.
– Надо бы подновить, а то глядеть срамно.
– Петя, - сказал я, - зачем ты корчишь из себя какого-то уголовника? По тебе же видно, что ты книжки три всяко одолел. А то и четыре.
– Вот, москвич, за это ты и схлопотал. Не за то, что под Капитанова копаешь и всю его работу хочешь под петлю подвести, а за то, что разговариваешь с подковырками, не по-людски. Я очень чуткий на обиду. Характер у меня своенравный - Молодой ты еще, - сказал я, - рога тебе не ломали. Отсюда и характер.
– Ломали, - успокоил Шутов.
– Не такие, как ты, встречались на жизненном пути. Ломали, ломали, да сами покорежились. Учти, москвич.
После
– И ломали и обхаживали, - продолжал Шутов, давя пальцем запульсировавшую жилку на виске.
– И я верил словам, гнул горбину ради доброго дяди.
Было и такое. Ты все книжками попрекаешь, а мне, может, учиться не дали. Скажешь, не то время, чтобы не дать? Да, не то. А человек тот же, какой и всегда был. Каждый на себя прикидывает. Даже когда добро делает, ждет, чего ему от этого добра перепадет.
У меня отчим, умнейший мужик, я уж любую его науку, как святцы, назубок учил, и он мне добра желал от души, - и что вышло? Отговорил учиться - с твоей, мол, башкой все равно дальше инженера не двинешься. Когда уж я опамятовался - вроде поздно учиться.
– Учиться никогда не поздно, - соврал я с благодушием. Шутов не обратил внимания.
– Ну и нагляделся я к тому времени.
– Что же ты в мире разглядел?
– Ложь и подлость!
– с великой верой рассек он воздух рукой перед моим носом. Повторил, как клятву: - Ложь и подлость! Только которые попроще, работяги-бедолаги, те врать не умеют и подличать не приноровились. Такой на копейку сопрет - его в прокуратуру, разок обманет -ему товарищеский суд. А других, шибко ученых, за руку не поймаешь ни в жисть. Да ты его, гада, на собрании пойди послушай, как гром гремит, строчку без узелка шьет. Послушай и скидывай шапку, собирай складчину на прижизненный бюст герою труда. Это с трибуны. Послушай его в курилке - не отплюешься. Мат выше всех этажей. Но это тоже понятно, под своего, значит, работает. Для него простой человек - зверюга. Никогда он так не скажет вслух, а думает все равно так. И спаси тебя бог ему поверить, работать с ним, сердце вложить. Тут-то и поймешь, что почем стоит. При первой оказии носом в грязь ткнет, душу растопчет и глаз выколет. А сам, не сомневайся, чистенький останется и бегом на собрание. Ох, любит ваш брат выступать, с народом общаться посредством публичного призыва, ох, любит!
– У тебя глаза целы, - сказал я.
– Чудом, - ответил Шутов.
– Чудом спасся... Опять подковырнул?
– Твое здоровье!
– я глотнул лекарственной влаги и закусил малосольным огурчиком. Гул в висках разросся до победного паровозного скрежета.
Петя засмеялся:
– А есть в тебе чего-то, москвич. Натура есть. Я вижу. И в милицию ты не побежал слюнявиться. За это - уважаю.
Он больше не взглядывал на часы, через смуглоту его щек просочился светлый румянец, как сыпь.
– Я полночи ждал, думал, приедут. Ты все же извини за вчерашнее. Наверное, погорячился я, обознался.
– Ничего, - сказал я, - сосчитаемся.
– У тебя туалет есть в номере?
Я кивнул - вон, направо. Пока Шутов гремел бачком, я тупо глядел в окно. Жуткая навалилась усталость, как бревном придавило. Ничего не болело нигде, все рассосалось, вытянуло, но ноги и руки обвисли, налились ватой. "Самое правильное сейчас - лечь и уснуть", - подумал я.
– Слушай, Витя!
– бодро возгласил Шутов, входя.
– Давай мировую. Что, в самом деле. Не принимай близко. Говорю, обознался я... А знаешь что, пойдем со мной. Чего тебе в номере дуться на лампу.