Командировка
Шрифт:
Он был принят.
Любопытно, что тайный доброжелатель не смирился и год спустя снова сообщил в училище всю правду об Андреевом отце, присовокупив не без сарказма, что сесли приняли учиться сына такого человека, то, может быть, стоит поинтересоваться, кто у вас сидит в кадрах?".
Было комсомольское собрание второго курса, где Семенов еще раз подробно изложил свою историю.
Собрание приняло резолюцию о доверии курсанту Андрею Семенову. Присутствовал тут и безымянный человек в армейском кителе без знаков различия, он притулился в уголхе аудитории, издали поощрительно
Как много людей неизвестно для нас вмешиваются и решают нашу судьбу так же, как и мы, порой не давая себе отчета, влияем на чужие судьбы. Задумаешься, сколько ошибок надо бы поправить, а возвращаться назад нет охоты. Дай мне возможность все начать сначала, откажусь. Скучно и лень. Да и какой смысл? Ожившие надежды погибнут вторично, воскресшие дорогие образы заново канут в тьму. Это жестоко. Иное дело -влажные побрякушки воспоминаний, они всегда под рукой. Надоест перебирать и утешаться, пожалуйте на полочку до следующего раза.
Спустя четыре месяца мой отец, Андрей Семенов, в полном курсантском обмундировании, сияя пуговицами и сапогами, знобясь от декабрьской измороси, терпеливо поджидал на скамейке в скверике. Он Катю не забыл. Он вкус ее хлеба и помидоров помнил.
Она не пришла в этот раз. Может, скамейку поменяла? Может, в столовой обедает по зимнему времени? Все может быть. Если бы хоть фамилию знать.
В следующее увольнение, в пятницу, он стоял у проходной, старательно вглядываясь в текущий широкий людской поток. Конец смены. От напряжения слезились глаза, и ветер швырял в лицо осеннюю слизень. Он прождал больше часа, стоял, когда уже давно все вышли. Он приезжал пять увольнений подряд, и видение вытекающей из узкой щели дверей людской реки, темной и мрачноватой, постепенно мелеющей и сужающейся, преследовало его по ночам.
В шестой раз - был крепкий стеклянный январский день - он неуверенно вычленил глазами из толпы худенькую стройную фигурку и чуть не вскрикнул от радости. Он ее узнал, а она не узнала, и, когда он пробился к ней, расталкивая руками идущих, и дернул сзади за руку, она подняла глаза с тревожным изумлением. Но это было только мгновение.
– Надо же!
– удивилась Катя.
– Это ты? Приняли, значит?
Не отвечая, он за руку вытянул ее из течения в сторону, не выпуская руки, довел до скверика.
– Посидим, Катя.
– Да что с тобой, - смеялась она.
– Опять есть хочешь? У меня ничего нет. Приходи завтра, принесу.
– Я пять раз тебя встречал, Катя.
– Здесь?
– Где же еще. Я не знаю, где ты живешь.
– Так я же в центральную проходную обычно выхожу. Там мне ближе. Надо же, какой смешной...
А тебе идет форма.
Тут он и высказался, не мешкая:
– Катя, я хочу, чтобы ты стала моей женой.
Мама моя, милая, нежная, гордая, певучая мама
моя, как ты ответила?
"Ой, мне надо купить к ужину картошки"; ты не смалодушничала, не покривила душой, не мучила отца; порозовев от мороза и смущения, ты покорно шепнула: "Я тоже очень хочу быть твоей женой".
Это любовь была. Самое то, чем жив человек.
Прозрачная и глубокая, как воздух. Она не обманывает смелых и прекраснодушных.
Мама много раз (особенно часто после смерти отца) повторяла эту историю. "Хочу, чтобы ты стала моей женой!". "Очень хочу быть твоей женой!" Заводская девочка в сером шерстяном платке поверх тоненькой яркой косынки - и ослепительный, с холодеющими в щегольских сапожках ступнями курсант.
Мои мать и отец. В скверике. Сто лет назад.
Мама говорила, что влюбилась в отца в ту же минуту, как увидела слезы на его слящем лице. В скверике.
Неужто и впрямь вас я никогда больше не увижу?
Где вы оба, отец и мать? Вы реальны в моих снах, а в самой реальности вас нет. Хотел бы я встретить того, кто шутит над нами эти проклятые шутки.
Разбудил меня телефонный звонок. Мельком взглянув на часы - седьмой час, - поднял трубку.
– Алло, Семенов?
– голос телефонистки ни с чьим другим не спутаешь.
– Да, слушаю.
– С вами будет говорить Москва.
Пятиминутная пауза, заполненная возбуждающими скрипами и шорохами эфира, и вот оно - благодушное покашливание Владлена Осиповича, дорогого шефа.
– Виктор Андреевич, ну как у тебя?
– Спасибо, Владлен Осипович. Немножко голова побаливает, боюсь, не застудился ли. Вчера на пляже загорал, с непривычки, знаете ли, мог переборщить.
– Виктор, учти, разговор междугородный -пятнадцать копеек за минуту.
– Так вы же по служебному звоните?
– Государство - это мы, товарищ Семенов. Давай, пожалуйста, без фанаберии, ближе к делу.
– Вам кто просигналил? Никорук?
Покашливание, треск, грозовые помехи. В любую минуту могу бросить трубку, а потом сослаться на неисправность линии. Это хорошо, отступление обеспечено.
– Федор Николаевич обеспокоен твоей бурной деятельностью. Говорит, что ты превышаешь полномочия. Что там у тебя?
– Пока ничего, Владлен Осипович. Провожу раскопки. Думаю, понадобится еще денька четыре-пять.
– Виктор Андреевич, слышишь меня?
– Хорошо слышу, как из соседнего номера. Вы не в гостинице?
– Послушай, Виктор. Ты никаких особенно экстравагантных ходов не делай. Выяснишь и домой.
Здесь на месте решим.
– Спросить хочу, Владлен Осипович. Все раньше как-то забывал. Вы с Федором Николаевичем старинные приятели?
Пауза, потрескивание. Вопросик, конечно, с наглинкой.
– Виктор, мне твое настроение не нравится. Ты что, в самом деле заболел?
– Просквозило малость на ветру. В коридорах всюду дует. Но сам город замечательный. Филиал Сочи. Только что моря нет. Зато какой парк, какое озеро. Да что я вам рассказываю, вы лучше меня знаете.