Командировка
Шрифт:
– Отчего же... любопытно.
Он любезно послал мне мудрую улыбку, но всетаки не мне, а моему уху. И в этой мудрости был оттенок болезненного самолюбия, смешной в пожилом человеке.
– Вы изволили заметить, что я написал жалобу...
Как бы вам объяснить, что это невозможный для меня поступок. Почему-то мне хочется, чтобы вы это поняли... Такие, как я, не пишут жалоб, дорогой Виктор Андреевич. Для этого мы слишком пессимистичны. Тот, кто пишет жалобу, аппелирует к комуто за поддержкой, обязательно в какой-то мере надеется на успех.
– Есть
– Какие же?
– Пожалуйста, желание отомстить или просто сделать неприятность. Обратить на себя внимание.
Мало ли.
Меленький смех, ерзанье в пиджаке, потирание восковых ручек.
Официантка Варвара расставила на столе тарелочки с дымящимися, очень аппетитными на вид пирожками, вазочки со взбитыми сливками, украшенными дроблеными грецкими орехами, разлила в фарфоровые чашки ароматный кофе.
– Кушайте на здоровье!..
– заботливо оглядела стол, потом обернулась к Прохорову с трогательнозастенчивой улыбкой: все ли я сделала как надо. И он ее похвалил, барски потрепал по плечу. Никак не шел ему этот жест, не совпадал с тем образом, который он передо мной так кропотливо выстраивал.
– Какой интересный старикан там, у окна, - сказал я, - мыслитель на пенсии.
Прохоров послушно вытянул шею; - Тот, с молоком? Ничего особенного, уверяю вас.
Он всегда тут сидит в это время. Тупое прощание с жизнью...
– Вас послушаешь - выть хочется. Не то что...
– Все, все... Прекращаю нагонять тоску. Действительно, разболтался... Сами виноваты, как-то вы задели струну... Жалоба! Мне ли жаловаться, Виктор Андреевич, мне ли? Сам кругом виноват. Да-с. Ведь рассказывал вам обо мне незабвенный Владлен Осипович? Не мог не рассказывать.
– Говорил, что вы очень талантливый человек.
– Был талантливый. Был когда-то.
Он с хрустом разжевал пирожок, потратив на это усилие столько энергии, что весь покрылся испариной.
Розовые щечки увлажнились, бледный румянец потек к подбородку, как овсяный кисель. Вид сладкой и жирной еды вызывал у меня отвращение, все-таки через силу я проглотил несколько ложек взбитых сливок. Вкусно, ничего. Прохоров, начав есть, жевал теперь безостановочно: сосредоточенно, молча, с пыхтением. Лицо его приобрело мечтательное выражение. Скулы ходили под тонкой кожей, как тугие шестеренки. Хруст, сосание, цыканье зубом, прихлебывание. Брр! Он больше не обращал на меня внимания.
Какое-то мистическое действо совершалось передо мной. Укрощение желудочного дьявола. Три минуты- и тарелочка с пирожками опустела. Прохоров вынул из кармана огромный цветастый платок - не платок, а мини-скатерть, - тщательно промокнул взмокшее лицо. Последний раз отрешенно чмокнул, цыкнул, глотнул, икнул, покашлял - и вдруг вернулся ко мне из дальней дали. Такая суровая укоризна была в его взгляде, что я поспешно сунул в рот еще пару ложек сливок и крупно отпил кофе. Прохоров улыбнулся:
– Грешен, люблю поесть. А готовить не умею, да и желания нет самому себе готовить. Вот так и приспосабливаешься...
– Разве это изгнание... на курорт?
Прохоров усмехнулся и вдруг широко, по-рыбьи, зевнул:
– Не знаю, что обо мне говорит Владлен Осипович, но бездельником я никогда не был. И курорт для меня, представьте себе, изгнание. Это так.
Тут я кое-что сообразил, точно свет включился в моей похмельной головенке. Я бы должен был раньше это сообразить, да отвлекало прохоровское ерзанье, его шуршание пиджаком, его псевдофилософскне бредни. Теперь, сообразив, я пошел напролом!
не было ни охоты, ни сил подбирать выражения.
– Вы хотите вернуться в Москву, к Перегудову?
– спросил я.
– Представьте себе, не против.
– И у вас есть какие-то условия?
Я почувствовал, как нервный тик затряс правое веко. Это у меня бывает от переутомления.
– Я напишу письмо, Виктор Андреевич, а вы передайте его Перегудову.
– С удовольствием. Это все?
– - Чего же еще... К сожалению, мне пора идти, кое-какие дела запланированы неотложные.
Я полез было за деньгами. Прохоров сделал знак рукой--ладонью энергично отпихнул от себя воздух - все в порядке.
Проходя мимо старика у окна, я отметил, что бокал его пуст, а сам он сидит в прежней позе. Руки на столе, как два розовых веревочных узла.
Прохоров попрощался у выхода из кафе.
– Вам туда, - показал, - а мне--туда. Отдохните, Виктор Андреевич. У вас усталый вид ..
Через полчаса я сидел в своем номере перед раскрытым блокнотом и курил. "Наталья, - думал я, - милая Наталья Олеговна. Почему мы бываем счастливы только в воспоминаниях? Не потому ли, что додумываем их, как нам хочется Увы, лишь в воспоминаниях мы и вольны..."
Однажды мы с ней поехали вечером в центр, погулять, может быть, сходить в кино. У метро "Библиотека им. Ленина" женщина торговала гвоздиками.
– Купи мне цветов!
– попросила Наталья, прильнув к моему плечу.
– Купи, пожалуйста!
– Не куплю, - сказал я, - Вот еще чего. Цветы покупать. Придумала тоже.
– Ты жадный и вредный.
Погода была мягкая: тепло, не ветрено. В кино мы не попали, а прошли пешком по улиие Горькою до Белорусского вокзала. Около магазина телевизоров Наталья споткнулась и чуть не упала, я успел ее поддержать. Потом еще раз - на переходе через площадь споткнулась, едва не угодила под машину.
– У тебя ноги, что ли, кривые?
– спросил я.
– Все люди ходят нормально, а ты спотыкаешься.
– У меня координация плохая, - весело промурлыкала Наталья.
– С детства падаю и падаю. Один раз с лестницы загремела. О да!
Вечер тот далек. Не ближе, чем детство. Все одинаково далеко в воспоминании. И одинаково близко.
Сумасшедшая путаница времени: сон и явь. Может быть, то, что я сижу сейчас в гостинице, происходит перед тем, как идти нам с Натальей по улице Горького, и перед тем, как ей споткнуться. О да!