Командировка

Афанасьев Анатолий Владимирович

На одном из снимков я узнал Перегудова. Группа людей на фоне стены, перехлестнутой полотнищем с лолунгом: "Пятилетке качества - рабочую гарантию!"

На шаг впереди всех Никорук сегодняшний, с белыми бровями. Все. Обложка. Размягченный, наэлектризованный воспоминаниями, Никорук опускается на диван, откидывается на спинку, смотрит на меня, кажется, повлажневшими глазами. Что там - кажется.

Слезы, слезы блестят на ресницах директора. И он их не скрывает, не прячет, не стыдится.

– Этого не спишешь!
– сказал Никорук.
– Что бы дальше ни случилось - с нами, с вами, с нашими детьми, - -это было, было.

Никорук заговорил

негромко, доверительно, и я в такт его словам начал понимать, что прямого разговора, который все прояснит, которого так жаждала моя душа, не будет.

– Какие были люди, - говорил Федор Николаевич, улыбаясь с милой застенчивостью ветерана.
– Прекрасное время. Столько в него уместилось. Я знаю, много и обид накопилось у моих сверстников, вы, молодежь, о них и не подозреваете. Но я благодарен своему веку. Это он дал нам всем возможность прожить в одну жизнь сотни полнокровных жизней. Столько свершить. Мы жили с такой энергией и страстью, как не жили до нас. Вся Россия так жила - от первых пятилеток, от Октября, до нынешних дней. Позвольте одно наблюдение, Виктор Андреевич. Раньше поколения сменяли друг друга через значительно большие сроки, спокойно, последовательно. А теперь что ни год, ну, три года - новое поколение, иные люди, свежие идеи. Да-с. Даже моя дочь Маша и ее брат родной Сережа - он старше на четыре года - это совсем разные поколения. И это же прекрасно, прекрасно! Время неслыханных скоростей и удивительных превращений. Дух захватывает... Надо уметь услышать, удержаться, идти в ногу. На минуту задремал, зазевался, почил на лаврах и уже отстал, уже не наверстаешь.

Страшно и хорошо. Заметьте, те, кто обижен, кто недоволен, - это все отставшие, зазевавшиеся. Вам неинтересны мои рассуждения?

– Что вы, что вы, Федор Николаевич!
– сказал я, встряхнувшись.
– Можно закурить?

– Пожалуйста, вот пепельница. А ну-ка и я затянусь табачком. Надеюсь, не помру от одной сигареты.

Скосив глаза на часы, я увидел, что стрелки приближаются к четырем. Директор затянулся глубоко и затушил сигарету, сдавив огонь подушечками большого и указательного пальцев. И не обжегся.

– Нет уж, видно, откурил свое куряка!
– он засмеялся, приглашая и меня поиронизировать над его старческой немощью.
– Да-а, Виктор Андреевич, время, время, время. Кого хочешь берет за грудки. Оглянешься, бывает, назад: иных уж нет, а те далече. Да и самого себя прежнего не сразу угадаешь... Поверите ли, лет десять тому вызвали меня на ковер к самому...

Что-то там какой-то прорыв у нас образовался, уж не помню. Но разнос, да, разнос, мне был страшнейший.

Как обычно - не положить бы вам билет на стол, не предстать бы вам перед судом, - весь набор. А я, прежний-то, десятилетней давности, битый и катаный, затрясся весь от обиды и ему кричу: а кто вы такой, кричу, чтобы меня пугать! Вы кто - народ? Это я-то, смирный и добродушный, самый покладистый из директоров. И он опешил, а, опешив, вскорости и утих.

Бурю пронесло - сколько их над моей головой проносило, не счесть. А я цел и относительно невредим...

И вот в прошлом месяце опять побывал я в том кабинете, у того же товарища, между прочим, как раз по поводу этого вашего злосчастного узла. Боже мой.

Как все изменилось. Поднимается мне навстречу совсем другой человек обходительный, какой-то тщедушный. И я сам, чувствую, качусь к нему этаким сдобным колобком. Встали мы друг перед другом, глазами хлопаем, оба все понимаем. Он мне говорите "Федор Николаевич,

милый вы мой, хорошо, что не надо нам теперь топать ногами, а то ведь, глядишь, рассыпемся оба в прах". Поздравил меня предварительно, обнялись от полноты чувств, а больше по нынешней моде, - и разошлись. Время! Всего-то десять лет не прошло.

Я взглянул на часы - вот это класс! Не иначе школа Перегудова. Директор укладывался к четырем часам тютелька в тютельку. Действительно, время, время! Оставалось всего шесть минут. Значит, мое ответное слово вообще не планировалось.

Федор Николаевич мечтательно разглядывал книжные полки, белые брови сомкнулись на переносице.

Потом, как бы спохватившись, виновато заморгал, обратился ко мне:

– Извините мою болтливость, Виктор Андреевич.

Обрадовался гостю. Вижу, интеллигентный человек, работает под началом моего друга... Да, чтобы уж не забыть... Узел этот. Наладим! Передайте Владлену Осиповичу - наладим. Но сами понимаете - нужно время... Новые проверки, испытания, да что я вам толкую, вы же не мальчик.

– И сколько необходимо сроку, Федор Николаевич?

Меж бровей директора прошуршало легкое облачко недоумения - опасное, грозное облачко, мне сигнал. Не зарывайся! Пробежало и растаяло. Опять солнце, улыбка, радость беседы. Но голос чуть-чуть с железом.

– Что ж, сколько необходимо... Кстати, вы ведь тоже не совсем чисты. А? Приняли ведь узел... Мы были в полной уверенности, что все в порядке. Так нельзя... Впрочем, надо ли считаться, кто больше виноват, кто меньше. Вместе исправим положение...

Сколько сроку необходимо, говорите?.. Думаю, месяца через полтора представим результаты.

Я осторожно переспросил:

– Полтора месяца?

– Не раньше, - солидно подтвердил директор.
– Раньше никак не выйдет.

– И утверждение премии в этот же срок?
– спросил я. Буря грянула. В облике директора произошел ряд мгновенных изменений - он вытянулся, сел прямо, сузились глаза, подбородок зримо окаменел - передо мной уже был человек, который вполне мог повысить голос на министра. От домашней размягченности, умилительных морщинок, приятной округлости голоса не осталось и помину.

– Не советую, - сказал Никорук.
– Никогда не советую говорить со мной в таком тоне. Вам понятно?

– Да. Мне понятно.

– Премия - это одно, доработка узла - это другое. Зарубите себе на носу.

– Хорошо, - кивнул я.
– Не волнуйтесь так, Федор Николаевич.

Его брови не поседели, я теперь видел, а были добела выжжены яростным огнем глаз.

– В данной ситуации, - продолжал директор, - вы превысили свои полномочия. Поначалу я принял вас за человека, искренне озабоченного делом. И горько ошибся. Вы, кажется, из тех, кого очень интересуют подшкурные вопросы и радует любая возможность напакостить. Не так ли? Своего рода самоутверждение за чужой счет... Вынужден вас огорчить, Виктор Андреевич, нынче этот номер у вас не пройдет.

– Мне нравится такая прямота, - сказал я.
– В ней есть что-то рыцарское.

Буря утихла так же внезапно, как и возникла. Федор Николаевич опять размягченно откинулся на спинку дивана, устало вздохнул, глядя на меня так, точно только что увидел.

– Нервишки!
– оправдался он небрежно.
– Да, да, нервишки. Забудьте. Я забуду, и вы забудьте... Когда возвращаетесь в Москву?

– Денька через четыре.

Я успел заметить, как в его зрачках мелькнули последние сполохи грозы.