Командировка
Шрифт:
– А зачем же так долго? В понедельник и отправляйтесь. Я позвоню Перегудову, мы с ним обо всем условимся... На предприятие больше не ходите, Виктор Андреевич, не надо. Очень вы как-то умеете людей дергать по пустякам.
Альбом с фотографиями сиротливо лежал на столе, как напоминание о недавней идиллии. Мои часы показывали пять минут пятого. Пора. По Никоруку видно было, что пора мне откланиваться. Разговор получился содержательный. Все я понял: и намеки, и пожелания. Директор, однако, не считал меня простой пешкой в этой игре, раз потратил на
Водитель прохаживался около своей "Волги" и с сосредоточенным видом изредка пинал ногой в покрышку. Меня вышла провожать вся семья. Улыбки, крепкие рукопожатия, приглашения бывать почаще.
Мика бросала мне пылкие загадочные взгляды. Ее душил смех. Неужели еще что-нибудь подстроила на прощание?
– Привет Шурочке Порецкой!
– крикнула она, чуть ке захлебнувшись весельем, как водой.
– Передам, - сказал я, - если увижу.
Сергея я пригласил, если будет время, захаживать в гости в Москве. Но адреса не оставил.
– Пофилософствуем без помех, - сказал я.
– Непременно. Спасибо.
Уже я садился в машину, но неловко зацепился рукавом за дверцу. Федор Николаевич стоял, скрестив руки на груди, и благожелательно наблюдал, как я высвобождаюсь из ловушки.
– Не везет, - сказал я, обращаясь к директору.
– Во всем не везет. Чуть рубашку не порвал. А главное, прибор не работает. ..
– Заработает!
– обнадежил Никорук.
– Когда еще это будет. Через полтора месяца.
А полтора месяца что нам делать? Нет, это не выход...
Никорук шагнул к машине, где я уже сидел рядом с водителем. Наклонился надо мной, открыл рот, но почему-то не нашел нужных слов.
– До свидания, - помахал я рукой всем провожающим.
– Спасибо. За все спасибо! А вам особенно большое спасибо, Федор Николаевич!
– На здоровье!
– бросил директор и лукаво подмигнул. По-босяцки подмигнул, честное слово.
Мы ехали полями. В мгновение ока нырнули в низину башенки дачных домиков. Словно провалились сквозь землю.
– Тут что же, одно начальство дачи имеет?
– поинтересовался я у шофера. Он подумал, закурил. Сидел, надувшись, что-то у него в голове заклинило.
Я уж было хотел повторить вопрос, но он все же ответил:
– Зачем - начальство? Не только начальство. Зачем? У Кешки Давыдюка тут дача и еще у некоторых, Которые, конечно, поспели к дележу. Я-то не поспел, а мог бы. Все могли. Делили дачи по жребию. Кому выпадет удача. Мне не выпала. А другим повезло.
Тому же Давыдюку... Она ему на фиг не нужна, а взял. Как же. Теперь там у него, считай, один бурьян произрастает. Но взял. Дают - бери! А как же. А мне не дали!.. Да я и не был в жеребьевке.
– Почему?
– Как это - "почему"? В другом городе работал.
Не здесь. Дачи-то когда делили? В шестидесятом А я сюда когда прибыл? В шестьдесят седьмом. Припоздал малость.
На всякий случай я посочувствовал:
– Наш брат всегда припаздывает. А директор, видно,
Шофер глянул на меня с иронией: брат сыскался!
– и разговор не поддержал. Заметил только: - Ему положено по должности!
– А потом до самой гостиницы молчал, изредка тяжело вздыхая.
22 июля. Суббота (продолжение)
Не заметил, как задремал. Лежал на кровати, пытался читать газету - и поплыл, поплыл... Это был не сон, а то сладкое забытье, когда каждую секунду имеешь власть проснуться и ощущаешь томление те та, покрытого испариной, и мгновенные, более отчетливые, чем во сне, видения перемежаются мыслью. В таком состоянии можно усилием воли продолжать один и тот же сон до бесконечности. Парение в подкорке - вот как я это называю. Дивное осознанное скольжение в небытии, в мире зрительных образов, но не звуков. Любой звук только помеха. Божественная глухота. Приобщение к тайнам мистицизма. Парад теней.
Ay, ay! Не уходи, мой друг, останься, так близко, хорошо...
Наталья Олеговна куталась в домашний халатик с завязками на спине. Она изображала какой-то танец, а я гонялся за ней, пытаясь ухватить кончики тесемок.
Перестань, Натали, тебе не идет. Ты взрослая, современная женщина, терапевт. Дай развязать халатик, побудь спокойной! Куда там! Расшалилась, расплясалась- лицо резвое, веселое, хищное - и в слезах. Почему ты плачешь, Наталья? Ах, бедняжка, плачет! Какой дьявол заставляет тебя так кружиться, упадешь.
При твоей-то координации, разве можно. Ну, куда ты?
Дай поцеловать, утешить, Наталья! Догоню, постой!
Не спеши так. Я устал, задыхаюсь, пропадем. Рук моих не хватает... Погоди, Наталья! Не плачь, не плачь!..
Она поворачивается и идет ко мне - вот она. Я чувствую ее, но больше не вижу. Я чувствую знакомую тяжесть, но не знаю - она ли это. А вдруг не она? Обман, обман. Да что же это, в конце концов. Проникла в грудь, растворилась - ни лица, ни слез. Где ты? Отзовись! Ах, у этого сна не может быть голоса. Пропали мы, Наталья, пропали мы. И ты и я. Упали и пропали. Летим, не дышим - помирать тяжко, сыро. Погоди чуток. Видишь, левая рука не гнется от сердечной боли. О-о, какой взрыв! Как все разорвалось, и дым, туман - ничего не видно. Останься, друг мой, покажись еще разок. Дай тяжесть твою. Дай приникнуть к тебе, не ускользай!..
Когда я очнулся, было ровно семь часов. Некоторое время я еще улавливал присутствие Натальи в комнате, вдыхал запах ее халатика, - так меломан тянется сердцем за последней нотой, которая глухо дребезжит где-то в люстрах.
"Что ж, - подумал я, - пора отчаливать, собираться потихоньку. Командировка, видимо, окончилась. На предприятие тебя больше не пустят, голубчик".
Собственно, мне и незачем было идти на предприятие. Надо забрать письмо у Прохорова - его таинственную депешу - да попрощаться с новыми знакомыми. Попрощаться можно по телефону. Что еще? Заказать билет, уложить чемодан, выспаться как следует. Вот и все.