Командировка
Шрифт:
– Ну да, - молвил Шутов, с трудом отстраняя тяжелые мысли о семейных неурядицах.
– Ну конечно.
Накоптил и в сторону. Конечно. Стену лбом не прошибешь.
– Странный ты человек, Шутов. То так, то этак.
Не поймешь тебя.
– Я-то всегда так, а вы вот по-другому. И выходит у вас правильно, а у меня дырка в талоне. Эх, Витек, я думал, хоть какую ты им клизму вставишь.
Понадеялся я на тебя.
– На кого ты злишься, Шутов?
Он холодно ухмыльнулся:
– Ехай, Витек, ехай! Скатертью дорога.
– Тебе что - премию неохота получить?
– Мне охота еще разок тебе по рыльнику врезать.
Да
– Трудный у тебя характер, Шутов. Как с гобой жена живет... Говоришь загадками, злишься. Ничего не объясняешь. Может, ты обыкновенный псих?
Супруга Петина не отрывала от нас умоляющего взгляда. Очередь ее приближалась. Петя небрежно протянул мне пятерню:
– Бывай здоров, Витек. Не кашляй.
Я помедлил с рукопожатием:
– Послушай, товарищ Шутов. Я ведь никуда не убегаю. Командировка кончилась... Ты вот лучше скажи, могу я твою фамилию в отчет вставить? Как свидетеля нарушения технологического процесса. Ты-то не сдрейфишь, если понадобится?
– Шутов не суслик, - ответил он.
– Только ты и то учти, Витек, что мне здесь по-прежнему предстоит работать. Я тут не в командировке.
– Значит, не упоминать про тебя?
– Упоминай, - он сверкнул неожиданно светлой, дерзкой, незлой усмешкой.
– Обязательно упоминай.
Можешь и Давыдюка упомянуть. Я с ним разговор имел. Упоминай сколь влезет, только вредных вопросов не задавай.
Шутов пошел от меня, сильный, разогнутый, гибкий, и я поплелся за ним, обогнал и попрощался с его супругой.
– Очень приятно было познакомиться!
– сказал я и поцеловал ее горячие пальчики, отчего она отшатнулась к стене и с испугом взглянула на повелителя.
Они отправились в кино на французскую кинокомедию "Новобранцы идут на войну", а я еще побродил по улицам, на которые опустился чернильный призрак ночи. Мое одиночество приобрело гигантские очертания, оттого что представил, как сидят в темном зале угрюмый Петя Шутов и его беленькая, доверчиво влюбленная подруга жизни, сидят и наслаждаются физиологическим юмором пустозвонной комедии. Вокруг них хохот, гогот, смачные реплики, самые смешливые в восторге ломают стулья, и они оба, муж и жена, поддавшись общему настроению, пытаются смеяться. "Ой, ой, смотри!" вскрикивает беленькая женщина, хватая мужа за пальцы, и Петя вторит ей смешком, разрывающим ему грудь, как икота. Тесно прижавшиеся друг к дружке, с напускным весельем следящие за одним и тем же действием, они кошмарно далеки друг от друга - дальше, намного дальше, чем незнакомые люди, случайно купившие места по соседству. Не хотел бы я участвовать в такой сцене.
Может быть, пройдут годы и многое переменится.
Любовь женщины превратится в постоянную привычную истерию - болезнь нервов, а терпение мужчины, иссякнув, вознаградит его поздним раскаянием. И так же точно придут они однажды в кинотеатр; и будут, вздрагивая от непонятного озноба, с натугой смеяться над вечными кривляниями комиков.
Я брел потемневшими улицами, и одиночество волочилось за мной, как яма. Да, подумал я, именно как яма. Понятия, которые в реальном мире вполне неподвижны, в сознании нашем имеют иногда ужасное свойство оживать и преследовать. Так бывает, подумал я, так бывает.
Поздно вечером одно из случайно выбранных направлений вывело меня к гостинице. У входа под фонарем маячила одинокая женская фигура. Приблизившись, я узнал Шурочку Порецкую.
– Это ты?
– сказал я, не удивившись - Какой приятный сюрприз.
–
– Очень хочу, - сказал я.
– Но уже, наверное, поздно, и твои родители могут беспокоиться.
– Это не ваша забота!
– сказала девушка, после чего я взял ее под руку и ввел в холл. Там было светло и тихо, около конторки в своей обычной позе командора торчал администратор Буренков. Увидев меня входящим с молоденькой девушкой, он даже не пошевелился. Мне показалось, что по era губам пробежала слабая поощрительная улыбка.
Я усадил Шурочку в кресло за столик, на котором были накиданы прошлогодние журналы, сам опустился напротив, спиной к Буренкову. Лицо у девушки строгое, сосредоточенное, нервное, под глазами круги, как грим. Но причесана аккуратно, губки подкрашены, плечи и грудь обтягивает яркий синтетический свитерок.
– Вы можете выслушать меня,без клоунады, Виктор Андреевич? Это очень серьезно.
Я закивал с таким рвением, что чуть шею не свернул.
– С вашим приездом многие мои знакомые переменились... Но это не важно... Хорошо, я должна говорить все, чтобы вы не заподозрили... Переменился Владимир Захарович. Сначала он начал курить, а теперь... а теперь с ним вообще невозможно разговаривать. Он мне никто. Вы можете подумать, но он мне никто, в том смысле, в котором вы можете подумать.
– Упаси бог, - сказал я, - ничего я такого не думаю. Да и какое мне дело.
Досадливая гримаска, упрямое движение бровей.
Ребенок, совсем ребенок. И в эту невинную душу я внес сумятицу и беспокойство.
– Я не ребенок, - словно подслушала она мои мысли.
– Не смотрите на меня, как учитель на двоечницу, Виктор Андреевич. Мне нелегко было прийти к вам, но я хочу знать правду. Владимир Захарович для меня пример во всем. Я хотела бы быть такой, как он. Он честный, горячий, увлекающийся человек. Я знаю его во-от с такого возраста и еще девочкой привыкла им восхищаться. Всеми его поступками, словами. Если бы не он, я, может быть, пошла бы в портнихи. А теперь я буду ученой, как он. Назло всем, кто не верит. Я закончу институт и буду помогать ему. Я и сейчас помогаю, чем могу. И он доволен мной.
Щеки ее разрумянились, она точно бредила.
– Вы успокойтесь, Шурочка, - сказал я.
– Успокойтесь. Не надо так нервничать.
– Я не верю!
– почти крикнула она.
– Я не верю, что он может быть низким и лгать. Он не такой. Вы же его не знаете.
Я оглянулся посмотреть - не подслушал ли ктонибудь боли ее крика. Буренков стоял у конторки и зевал широким меланхолическим зевом, как зевает щука, у которой перед носом плавает жирный карась.
Какой-то мужчина, поставив у ног потрепанный чемоданчик, склонился над окошечком администратора. На мгновение приезжий повернулся боком, и мне почудилось что-то знакомое в его профиле. Что-то не слишком приятно знакомое. Не должное тут быть.
Шурочка платочком аккуратно промокала уголки глаз.
– В сущности, твое волнение мне не очень понятно, Шурочка, - сказал я.
– Вопрос, по которому я приехал, сугубо производственного свойства. Такой, знаешь ли, чисто технический вопросец. Все остальное-- это нервы. Это твое девичье воображение. Нельзя быть такой впечатлительной.
Шура слушала внимательно.
– Вы неискренни, - заметила она.
– Вы неискренни, потому что не хотите сделать мне больно.
– О-о, Шура! Я чужой боли не боюсь.