Комедия убийств. Книга 1
Шрифт:
— Глупцы! — воскликнул колдун. — Что вам еще нужно? Один сам подтвердил, что, назвавшись его сыном, Эйрик обманул вас. Вы верили ему, вы избрали его вождем, отдавали лучшую долю добычи, но ему и этого было мало, он требовал, чтобы его называли конунгом Севера, Эйриком Бесстрашным.
— Как же нам было не верить? — проговорил кто-то. — Ведь еще дед его принял чашу с волшебным медом из рук Фрейи и стал неуязвим для клинков и стрел.
— Почему же тогда он не умер, когда Эйнар, его отец, прогнал их вместе с Хельге за то, что она родила сына, пока он сам ходил вдоль фьорда? [20] —
20
Это выражение означает: отправляться в грабительские набеги на прибрежные селения.
Ингвар был выше колдуна на две головы, казалось, светлобородый викинг сомнет старика грудью, если тот не отступит. Но колдун не сделал и шага назад, даже движения, которое вьщало бы в нем желание идти на попятный. Нож блеснул в руках горбуна, ужалив могучего воина в открытую шею.
— Любезен мне будет дым от костра, в котором сгорят те, кто дерзнул заявлять, что оскорбителя моего покарал я напрасно, — зловещим голосом проговорил колдун слова Одина, и никто из воинов не решился возвысить голос в защиту убитого. Шлем упал с его головы, и потупясь смотрели викинги на алую рану, на солому волос, разметавшуюся по каменистому бугорку, на задранную вверх незаплетенную бороду.
И был Ингвар Рюнесон последним из тех, кто, оставаясь с Бьёрном, не следовал его обычаю.
Квадраты парусов надувались, ловя попутный ветер, «Черный дракон» Бьёрна и «Серебряный ястреб» соратника конунга, Ньёрда (драккаров осталось теперь лишь два), покинули берег. Они не видели, как на утес вышел могучий рыжебородый красавец, трепавший за уши волка. Гигант прищурил один глаз, потом, открыв его, зажмурил второй.
— Неуж я и правда похож на всесильного Одина? — проговорил он, как будто бы ни к кому не обращаясь. Волк поднял голову и пристально посмотрел на богатыря, тот улыбнулся и вдруг захохотал так, что ветер поднялся вокруг.
V
«До чего же ненавижу я эти крики: «Помогите, помогите, убивают!» — подумал Илья Иванов и злорадно оскалился: — Если убивают, это хорошо, если убивают, значит, так надо! Так надо! — повторил он понравившиеся своей категоричностью слова. — Так надо, так надо, и все тут, надо, и никаких гвоздей! Приказано, решено, потому что так надо, и все!»
Это возбуждало. Ноздри улавливали запах страха, сочившегося из-под толстой дубовой двери.
— Заперлись, — проговорил он, скаля зубы, — заперлись… это хорошо.
На сей раз Настёна совершила крупный просчет, конечно, в кладовке просторно и дверь очень крепкая с задвижкой внутри (тут у Ильи в юные годы была фотолаборатория и что-то вроде клуба — ребята любили здесь пообжиматься с девчонками)… Однако в комнате можно, распахнув окно, позвать на помощь, найдутся сердобольные, вызовут наряд, а в кладовке ори не ори, никто не приедет. Впрочем, Настя в прошлый раз на весь двор
Прятаться больше, если разобраться, негде. Спальня теперь не запирается, остается либо бежать, либо отсиживаться за самой крепкой дверью. Так женщина и поступила.
«Почему не ушла, почему, почему, почему?! — проклинала себя Настя. — Забрала бы Олюшку и немедленно вон отсюда, хоть в клоповник к матери. Илья звереет раз от раза, и глаза, глаза безумные, все хуже и хуже… — За дверью стало тихо. — Может, опять заснул? — подумала Настя, но тут же выругала себя: — Надейся на лучшее, но не рискуй, дождись вечера, пока он, выпив еще, не отключится окончательно».
Илья не собирался выманивать «баб» хитростью, более того, выйди Настя сейчас и сдайся на милость победителя, упади в ноги, попроси прощения (искренне, но без завываний, покайся) он, возможно бы, и успокоился, но она заперлась там, дура. Ну что ж, на сей раз жена поплатится за все. Теперь он просто обязан сделать то, о чем давно мечтал.
«Слабак? — проговорил он, чувствуя, как кровь ударяет ему в голову. — Слабак? Ах ты, сука! Ну я покажу тебе, какой я слабак. — Илья отправился на кухню, налил в рюмху теплой водки и, выпив, закусил огурчиком. — Тещины огурцы, — подумал он, сплевывая на пол зеленую кашицу. — Тьфу, какая дрянь!»
Он представил себе, как плюнул бы в физиономию этой старой суки, дуры деревенской — «нашей мамочки». Она еще не ведает, что ее дочечка и внучечка подлежат уничтожению. «Слабак, — сказала Настёна. — Слабак». Отлично. Иванов знал, что вправе сам выбрать способ умерщвления тварей. Он не сомневался, что дочь шлюха Настька нагуляла от старого ухажера, пока он служил в армии. Как могла жена так поступить с ним?! И еще смеет оскорблять его, думая, что он просто ревнует ее и потому буянит. Она вопит, зовет на помощь, но сбежать не решается, считает, что он хороший.
«Хороший? Черта с два хороший! — усмехнулся Илья. — Как ты, сука, посмела сравнивать меня с мужиками из вашего сраного поселка? Я хороший? Я?!»
Нет, ошибалась Настя, муж ее вовсе не быт банальным пьяницей, который, напившись, вымещает тоску и горе на домашних. Она привыкла к этому с детства: так много лет назад гонял их с матерью покойный ныне отец. Здорово бы удивилась она, узнай о том, что у Ильи припасен для нее кое-какой сюрприз.
«Канистра с бензином, Настенька, с высокооктановым бензинчиком».
Илья почувствовал, что странное возбуждение не ослабевает, а растет, какой-то неведомый восторг переполнял душу, рвался наружу. Хотелось петь! Его охватывал экстаз человека, приносящего в жертву людей, чтобы испытать мгновение блаженства — единения с божеством.
«Души мертвых умилостивливаются перед человеческими жертвами», — мысленно произнес он очень кстати пришедшую на ум фразу, еще давно прочитанную в одной из бесчисленных книг в прадедовой библиотеке.
Это нравилось, даже возбуждало, но… Илья подумал о другом: