Комедия войны
Шрифт:
Майор — нервный, но неподвижный человек в пенсне.
Из своей канцелярии, находящейся в окопе второй линии, он не вылезет ни за что на свете.
— Мы, третья рота, оказались в опасном положении, господин майор. Я пришел сказать вам. Похоже, что они пробираются ложбиной.
— Кто вас послал?
— Лейтенант убит.
Больше он ни о чем не спрашивает.
— Если бы у вас нашлись люди! Послать бы в ложбину. Надо занять ее раньше, чем это сделают турки.
— У меня нет резервов. Подождем до утра. (Он знает, что утром будет поздно. Не полезут они так
— Но надо воспользоваться именно ночным временем.
— У меня нет людей.
— А вторая рота!? Почему бы ей не занять ложбину? Там есть воронки от снарядов, — в них можно укрыться,
— Вторая рота была только что перебита именно в этой ложбинке.
— Мы-то не должны идти, потому что мы взяли траншею штыковым ударом. Стоило ли делать это, ведь нас теперь перебьют? Отступать нам, что ли?
— Нет, конечно, нет. Кто командует?
— Фельдфебель.
— Держаться!
Для очистки совести я сам спускаюсь в эту ложбину. Расстройство желудка оставило меня в покое. Я выполняю свой маленький замысел, и это меня забавляет.
Конечно, я передвигаюсь на четвереньках: ведь недаром я — человек XX столетия! Видно, что вторая рота, которая была здесь, получила здоровую трепку. Валяются убитые. Вот раненый. Подхожу к нему. Рана в живот. Он беспрерывно и тихо стонет.
— Убей меня... Убей меня...— просит он.
Я ничего не отвечаю ему и — что еще хуже — не решаюсь убить его.
Впереди вспыхивает огонь пулемета, но это далеко от меня.
— Убей меня, убей меня...—повторяет раненый.
Я ухожу от него подальше, чтобы не слышать его стонов.
На краю ложбины я вижу турок с пулеметом. Что я должен делать? Они уже, вероятно, добрались до середины, до нашей высоты.
Почему я должен идти вперед? Почему бы мне не плюнуть на это дело?
Но ведь мои личные интересы сливаются с интересами всей армии! Спасая свою часть, я спасаю и самого себя. Придется все делать самому. С начальниками, как и с подчиненными, приходится бороться, по крайней мере, столько же, сколько с неприятелем.
Не затягиваю ли я войну из-за своего усердия?
Но если я остановлюсь, разве все остановится?
Я не могу остановиться.
Если я не дезертир, я должен двигаться вперед.
Лежа на брюхе, я одну минутку отдаю наслаждению одиночеством. Я вспоминаю детство. Я вспоминаю пляж в Бретани. Мне страшно. Я вне себя. Я необычайно взволнован. Я так люблю спокойно думать и мечтать, а теперь все эти мысли меня раздражают. Меня волнует это маленькое происшествие — разведка, в какую я так случайно попал. Но в то же время что-то во мне наслаждается всем окружающим, все впитывает, все подбирает, как муравей... Придет зима, и этот муравей... Как я буду наслаждаться всем этим, когда оно отойдет в прошлое!
Если бы хоть удалось мало-мальски удобно расположиться. Но и шинель, и каска, и штык, и ружье — все мешает.
Как я здесь одинок и затерян! Как просто подохну я в этой ложбине! Я привык к ней, к этой войне. Я создал себе для нее особое мышление, — мышление смертника, христианина, коммунара: «Господи, в руки твои предаю дух
Свист снаряда. Я спешу приникнуть к земле, Разрыв. Чёрт возьми, угодило прямо в траншею, к моим ребятам. Я слышу крики, стоны. Уже вмешались и турецкие пулеметы. Пули долетают даже ко мне.
Я отчетливо вижу в ложбине, впереди меня, турецкий пулемет. Он дышит огнем. Он расположен как раз против того места, где кончается наш окоп. Так и есть, они примостятся здесь, обстреляют нас, и нам каюк. Пока пулемет бьет только вдоль ложбины. Но на рассвете они всех нас перещелкают, а потом — только подобрать останки.
Крики и стоны продолжаются. Моя разведка окончена. Я на четвереньках возвращаюсь в траншею. Приближаюсь. Я насвистываю обычный мотив. Впрочем, стрелять в меня никто не собирается. Почему? Очень просто, — едва войдя в траншею, я вижу, что в передней части никого не осталось.
Тысяча чертей! Иду дальше. Здорово однако! Весь парапет обвалился. Несколько человек наклонилось над кем-то. Это Мовье. Ему разнесло плечо и всю морду, он кончается, Дельпланк точно помещался. Он рыдает, как мать над своим ребенком. Минэ легко ранен в руку. Еще одного из наших убило.
Мои типы растеряны и взбешены. Камье угрожающе смотрит на нас из своего угла. Он раздумывает, в какую сторону бежать. Пьетро готов следовать за ним.
Минэ, поддерживая раненую руку, стоит рядом с ними.
— Надо починить парапет, — бормочет фельдфебель. — По местам!
Свист и разрывы снарядов учащаются. Теперь они удлинили прицел. Перелет.
Пулемет, стоящий против нас, стреляет с перерывами. Два наших пулемета, находящиеся слева, отвечают ему. Но пулемет в ложбине умолк. Это меня беспокоит. Я понимаю, что надо делать. Нельзя ничего ждать от майора. Надо действовать самим, надо уничтожить этот пулемет, пока не наступил рассвет. А наступит он очень скоро. Надо пойти с гранатами. Нас еще осталось немало. Нужно, чтобы пошло человек восемь или десять. Остальные пусть охраняют траншею.
Рискованно, конечно, но иначе — до зари от нас ничего не останется.
Прибегает гонец от майора. Фельдфебель взял у меня мой электрический фонарик, я читаю через его плечо: «Держать отрезок траншеи, чего бы это ни стоило. Завтра нас сменяют зуавы».
Я рассказываю фельдфебелю все. Он в ужасе. Подходит Ле-Сенешаль. Он смотрит на меня как бы с упреком, но, как всегда, он готов.
Зову Дельпланка и двух крестьян. Ладно, пойдем пятеро! Я, впрочем, не умею бросать гранаты.
Оборачиваюсь влево, где, вытянувшись, как на карауле, стоял Камье. Я его не вижу.