Комментарии к жизни. Книга первая

Кришнамурти Джидду

Но даже любовь сердца имеет свои собственные уловки из-за того, что мы так сильно развратили наши сердца, что они колеблются и запутываются. Вот это и делает жизнь настолько болезненной и утомительной. В одно мгновение мы думаем, что испытываем любовь, а в следующий миг она уходит. И вот возникает неведомая сила, не исходящая от ума, запасы которого не могут быть поняты. Эта сила снова разрушается умом, поскольку в этом сражении ум кажется неизменным победителем. Этот конфликт внутри нас нельзя решить с помощью хитрого ума или колеблющегося сердца. Нет никакого средства, никакого способа положить конец этому конфликту. Сам поиск средства — еще одно убеждение ума, что он хозяин, что он избавляет нас от противоречия, чтобы быть умиротворенными, иметь любовь, стать кем-то.

Наша самая большая трудная задача состоит в том, чтобы ясно и глубоко осознать, что нет средства для любви,

как ни желал бы того ум. Когда мы поймем это по-настоящему и глубоко, тогда есть возможность получить что-то свыше. Без контакта с этим высшим делайте что хотите, а никакого длительного счастья в отношениях не может быть. Если вы получили это благословение, а я нет, естественно, вы и я окажемся в противоречивом положении. Вы можете не быть в конфликте, но я буду, и из-за своей боли и горя я отрываю себя. Горе так же разлучает, как и удовольствие, и пока существует та любовь, которая не является моим собственным творением, отношения приносят боль. Если есть благословение той любви, вам ничего не остается, как любить меня, кем бы я ни был, так как тогда вы не измеряете любовь согласно моему поведению. Неважно, какие уловки ум может применить, вы и я разделены. Хотя мы можем соприкасаться друг с другом в некоторых точках, объединение происходит не с вами, а внутри меня самого. Такое объединение не порождается в любое время умом, оно возникает только тогда, когда ум совершенно замолкает, достигнув конца его собственной развязки. Только тогда отношения не причиняют никакой боли.

Известное и неизвестное

Длинные вечерние тени ложились на неподвижные воды, река становилась тихой в конце дня. Из воды выпрыгивали рыбешки, а грузные птицы прилетали на насест среди больших деревьев. На серебристо-синем небе не было ни облачка. По реке плыла лодка, полная людей, они пели и хлопали в ладоши. Вдалеке мычала корова. В воздухе стоял аромат вечера. Гирлянда из ноготков двигалась по воде, которая искрилась на заходе солнца. Насколько прекрасным и живым это все было: река, птицы, деревья и сельские жители.

Мы сидели под деревом, наблюдая за рекой. Около дерева был маленький храм, и вокруг него бродили несколько тощих коров. Храм был чист и хорошо выметен, а расцветший кустарник был полит и ухожен. Какой-то человек проделывал свои вечерние ритуалы, и его голос был терпелив и печален. Освещенная последними лучами солнца вода была цвета только что распустившихся цветов. Теперь кто-то присоединился к нам и начал говорить о пережитом опыте. Он сказал, что посвятил много лет своей жизни поиску бога, жил строго и отказался от многих вещей, которые были ему дороги. К тому же, он оказал значительную помощь в социальной работе, постройке школы, и так далее. Он интересовался многими вещами, но его всепоглощающим стремлением было найти бога, и теперь, после многих лет, он услышал его голос и руководствовался им как в мелких, так и в значимых делах. У него не было собственной воли, он следовал внутреннему голосу бога. Он никогда не подводил его, хотя его ясность и смысл часто искажались. Его молитва была всегда за очищение сосуда, которое могло бы стать достойным получать.

Может ли то, что неизмеримо, быть найдено вами и мной? Может то, что не имеет времени, быть найденным тем твореньем, которое соткано из времени? Может ли старательная строгость к себе привести нас к неизвестному? Есть ли средство достижения того, что не имеет ни начала и ни конца? Может ли та действительность быть поймана в сети наших желаний? То, что мы можем ухватить, — это проекция известного. Но неизвестное не может быть поймано известным. То, что имеет название, — это не то, что нельзя назвать, а, называя, мы только пробуждаем обусловленные отклики. Эти отклики, хотя благородные и приятные, не имеют отношения к реальности. Мы реагируем на раздражители, но действительность не предполагает никакого раздражителя — она просто есть.

Ум перемещается от известного к известному, и он не может дотянуться до неизвестного. Вы не можете думать о том, чего вы не знаете, это невозможно. То, о чем вы думаете, выходит из известного, прошлого, пусть это давнее прошлое или минувшая секунда. Это прошлое одумывается, сформировывается и поддается многим влияниям, изменяясь согласно обстоятельствам и оказываемому давлению, но вечно оставаясь процессом времени. Мысль может только отрицать или утверждать, она не способна обнаружить или найти новое. Мысль не может натолкнуться на новое, но когда мысль затихает, тогда может появиться новое, которое немедленно преобразовывается мыслью в старое, в пережитое. Согласно образцу опыта мысль вечно формирует, изменяет,

окрашивает. Функция мысли связывать одно с другим, но не находиться в состоянии переживания. Когда переживание прекращается, тогда мысль принимает это и дает ему название в пределах категории известного. Мысль не может проникнуть в неизвестное, поэтому она никогда не сможет обнаруживать или переживать действительность.

Строгость к себе, отречение, отрешенность, ритуалы, практика добродетели — все они, хотя и благородные проявления, но являются процессом мысли. А мысль может только работать ради завершения, ради достижения, которое всегда является известным. Достижение — это безопасность, защищающая себя уверенность известного. Искать безопасность в том, что является неназванным, означает отрицать это. Безопасность, которая будет найдена, есть только в проекции прошлого, известного. По этой причине ум должен полностью молчать, но это молчание не может быть куплено через жертву, возвеличивание или подавление. Это молчание наступает, когда ум больше не ищет, не охвачен больше процессом становления кем-то. Это молчание не является приобретенным с опытом, оно не может быть достигнуто путем практики. Это молчание должно быть столь же неизвестно уму как бесконечное. Если ум переживает молчание, тогда есть переживающий, результат прошлых переживаний, тот, кто помнит о прошлом молчании. И то, что испытывает переживающий, — это просто им самим спроектированное повторение. Ум никогда не может переживать новое, поэтому ум должен быть молчалив.

Ум может быть молчалив, когда он не переживает, то есть когда он не называет или не дает определения, не записывает и не сохраняет в памяти. Такое обозначение и регистрация — это постоянный процесс в различных отделах сознания, не только высшего разума. Но когда поверхностное сознание молчит, более глубокое сознание может проявить свои признаки. Когда же все сознание тихо и спокойно, свободно от извечного становления, что возникает спонтанно, только тогда возникает неизмеримое. Желание сохранить эту свободу придает продолжение памяти становящегося, что является помехой для действительности. Действительность не имеет никакого продолжения, она длится от мгновения до мгновения, вечно новая, вечно цветущая. То, что имеет продолжение, никогда не может быть созидательным.

Высший разум — это только инструмент общения, он не может измерить то, что неизмеримо. О действительности нельзя говорить, а когда так происходит, тогда это больше не действительность.

Это размышление.

Поиск истины

Он преодолел очень длинный путь: тысячи миль на корабле и самолете. Он говорил только на родном языке и с огромнейшим трудом приспосабливался к этой новой и неспокойной окружающей действительности. Он был совершенно непривычен к этому виду питания и к этому климату. Он родился и вырос на очень далекой высоте, поэтому влажность и высокая температура сказывались на нем. Он был начитанным человеком, ученым, и сам написал некоторые вещи. Ему, казалось, были хорошо знакомы и восточные, и западные философские учения, но сам он был римским католиком. Он сказал, что его давно не удовлетворяло все это, но так продолжалось из-за его семьи. Его брак был, как могли бы посчитать, счастливым, и он любил обоих своих детей. Они учились в колледже, теперь уже в той далекой стране, и у них было блестящее будущее.

Но эта неудовлетворенность в отношении его жизни и поступков постоянно нарастала с течением лет, и несколько месяцев назад она достигла предела. Он оставил свою семью, сделав все необходимое для своей жены и детей, и теперь он был здесь. У него было достаточно денег, только чтобы продержаться, и он приехал, чтобы найти Бога. Он сказал, что с душевным равновесием у него все в порядке и что его цель была ясна ему.

Душевное равновесие — это не явление, которое можно оценить по тому, расстроены ли вы или успешны. Преуспевающие могут быть неуравновешенными, а расстроенные становятся ожесточенными и циничными или находят спасение в некой самоспроецированной иллюзии. Уравновешенность не находится в руках аналитиков. Вписывание в нормы не обязательно указывает на равновесие. Сама норма может быть продуктом неуравновешенной культуры. Жадное общество с его образцами поведения и нормами является неуравновешенным, неважно, придерживается ли оно правых или левых, проявлена ли эта жадность в государстве или в его гражданах. Уравновешенность — это нежадность. Идея относительно уравновешенности и неуравновешенности находится все еще в пределах поля мысли и поэтому не может быть оценена. Непосредственно мысль, обусловленный отклик с его стандартами и суждениями не истина. Истина — это не идея или умозаключение.