Коммуналка 2: Близкие люди
Шрифт:
— Чего?
— Что узнают.
— И что случится?
Машка пожала плечиками.
— Придут. Заберут. Она и маму поэтому ругала, чтобы не забрали… и меня… она не плохая, только… не все умеют не бояться. Я тоже не умею. Сама.
— А если со мной, то умеет, — Розочка дотянулась и погладила Машку по руке. Потом же посмотрела на Астру и сказала: — Ты иди уже…
Наверное, взрослому человеку или не человеку, не стоит слушать детей. Что дети вообще понимают в жизни? И Астра должна была бы настоять на своем.
Забрать
Уехать.
Потребовать защиты, не важно от кого, главное, чтобы надежной, но… она просто кивнула и сказала:
— Если вдруг что-то нужно, зови, хорошо?
— Ты услышишь, — пообещала Розочка.
А в коридоре Астру уже поджидали, хорошо, что не у самых дверей, должно быть, опасались, что, заметив этакую настойчивость, она в комнате спрячется.
И желание было, но…
— Доброго дня вам, — сказал Ниночкин кавалер, кланяясь, и руку протянул, Астра же свои за спину убрала. Не хватало еще, чтобы их всякие тут трогали. Огляделась. Коридор был пуст. — Не волнуйтесь, я хочу только побеседовать…
Художник стоял, перегородив собою путь, и покачивался. Но пьяным он не был. Пьяные люди ощущаются иначе, чем трезвые, поэтому Астра знала совершенно точно: Путятин пьяным не был.
— Дива… впервые вижу диву так близко, — он выдохнул смесь странных запахов — табака и спиртного, и женских духов, и еще чего-то донельзя тошнотворного. — Я много слышал, но чтобы видеть… в Москве не осталось никого из дивного народа. И в Ленинграде… вы теперь держитесь в стороне от городов.
— Что вам нужно?
Его глаза прищурились.
— Я бы хотел написать ваш портрет. В вас есть что-то такое, донельзя нечеловеческое.
— Потому что я не являюсь человеком.
Страха по-прежнему не было, и отнюдь не потому, что он остался там, в комнате, вход в которую Астра закрыла спиной. Страха просто не было.
Самого по себе.
И это тоже казалось странным, потому что еще недавно Астра, встретив подобного человека, всенепременно спряталась бы. И потом бы еще долго уговаривала себя выйти за порог.
Даже в больнице.
А теперь она стояла и ждала.
— Уедем, — сказал он, вставая на одно колено. — Я, как только увидел вас, так и влюбился…
— Ложь.
И это сказать получилось легко.
Путятин поморщился.
— Вы довольно резки. Но… пускай, так даже лучше. Я привык быть честным. Вы поможете мне, а я помогу вам.
— Чем?
— Выбраться из этой дыры. Боги… я в ней всего месяц, а уже повеситься охота. Тоска смертная. То ли дело Москва… — он блаженно зажмурился, Астра же промолчала. Да и что говорить? Он не лгал. — Ленинград тоже хорош, но по-своему… белые ночи, темные воды, эта вот атмосфера, когда кажется, что живешь на самой грани, что еще немного и мир перестанет быть настоящим. Ее надо почувствовать.
— Не мне.
Астра покачала головой.
— Я могу поспособствовать.
— Я не хочу.
— Или еще по живописи. Сейчас много направлений, когда реализма особого не требуется, если опять же двигаться по линии малых народностей.
— Нет.
— Почему? — он был искренне удивлен.
— Потому что мне и здесь неплохо, — Астра огляделась и улыбнулась. Ей ведь и вправду неплохо. В позапрошлом году обои в коридоре переклеили. Сначала сдирали старые, которые отходили тяжело, с хрустом.
Зачищали стену.
Ниночка ругалась, чихала и убегала из дому. Сестры Красновские ворчали. Эвелина жаловалась, что от этой пылищи того и гляди голос потеряет. Но она-то и достала новые обои, светлые с тонкими нитями березовых веточек. Их потом все по рукам пустили, разглядывая и гадая, стоит ли такую красоту на коридор тратить. А Ниночка фыркнула и тоже себе принесла, не с листочками, но с крупными бутонами роз. Бутоны были покрыты тяжелой позолотой, и Ниночка посматривала на всех сверху вниз.
Ни у кого больше нет таких.
Астра тоже помогала клеить. И в коридоре, и Ниночке, правда, держать листы или резать их, и уж тем паче на стену класть, ей не позволили, но вот доверили смешивать крахмал с водой, а потом мазать эту быстро густеющую, желеподобную смесь на полосы.
Ингвар вынес старые дорожки.
А уже потом, на кружке, куда звали Астру, но она побоялась идти — какая она была трусливая дура — сплели новые, из остатков тряпья, и бабушка сама их заговорила.
— Здесь? — кажется, этот человек что-то такое ощутил, что ему категорически не понравилось.
— Здесь, — подтвердила Астра, коснувшись стены.
Дело не в обоях.
В самом месте, принявшем ее, позволившем пустить корни и сохранившем их, такие слабые, изуродованные. Дело в бабушкиной силе, что пропитала стены и потолок, и каждую-то вещь в комнате Астры. Дело в песнях Эвелины, не в тех утренних распевках, которые многих раздражали, но в других, которые она напевала под настроение. И когда напевала, то все в квартире замолкали, тихо открывали двери, чтобы было лучше слышно, и сидели, слушали, вбирали ее силу и тоску.
В самой Эвелине.
В Калерии.
В Ниночке с безобразным ее легкомыслием и эклерами, которые она исподтишка совала Розочке, хотя после хмурилась и делала вид, что не желает иметь ничего общего с дивами. В Ингваре.
Сестрах Красновских.
Даже в Антонине, которая всем врала, но… она имеет право на свою тайну.
Астра вдруг отчетливо поняла все это, о чем пыталась рассказать еще бабушка, но не нашла правильных слов. А может, просто сама Астра не готова была слушать.