Коммуналка 2: Близкие люди
Шрифт:
Она переступила через лежащего человека.
Улыбнулась премило. Поправила волосы.
Ниночка слышала, как бьется ее сердце. И ничего не могла сделать. Это чувство беспомощности оглушало, возвращало во времена, когда она, Ниночка, была слабой.
…хруст стекла под ногой.
Смешок.
И боль пощечины.
— Смотри на меня, — Аннушкины пальцы впились в подбородок. — Смотри. А я буду смотреть на тебя.
Она же совершенно безумна!
С ведьмами случается, когда сила берет верх над человеческой сутью. И теперь
Потому что бояться безумцев логично.
Ее отпустили. И обошли стол по кругу. Аннушка останавливалась у каждого человека, заглядывая в глаза, выискивая что-то понятное лишь ей одной.
— Раз, два, три, четыре, пять… должно хватить. С запасом… но время еще есть, — она бросила взгляд на часы и улыбнулась той самой счастливой улыбкой, которая окончательно убедила Ниночку в полном безумии происходящего.
И Ниночка закрыла глаза.
Она бы спряталась, как пряталась в детстве, когда нетрезвый отец приходил домой и начинал кричать, а мать терялась от крика, слабела, принималась метаться по дому…
…это в прошлом.
И матери не стало. Отец… его тоже нет. Для Ниночки. А что есть? Она есть. Живая пока. И хотелось бы живою остаться. И значит, надо… думать.
Делать.
Успокоиться.
Тишина… что-то такое она читала или слышала… нет, не вспомнить. Да и… если бы вспомнила, что толку. Но… наставница, та самая некрасивая нелюдимая ведьма, которая чувствовала себя счастливой, кажется, только в лаборатории, приговаривала, что ведьме важна не сила, но умение слышать мир.
Ниночка…
Слушает.
Тишину.
Вязкую, тяжелую, оглушающую. Слушает старательно, пытаясь различить оттенки, нащупать то, слабое место, которое позволит… именно поэтому она первой и слышит, как уходит Аннушка.
Куда?
Не важно. Пускай.
А потом приотворяется дверь, пропуская человека… не человека. Теперь в тишине его инаковость видна и даже странно, почему Ниночка раньше не видела.
Не замечала.
— Привет всем, — сказал тот, кто примерил на себя обличье Толика. — А у вас тут, как погляжу, весело…
Бабушка говорила, что мир — это музыка, что нужно просто слышать.
Слушать.
Эвелина пыталась и тогда еще, когда она была слишком мала, чтобы понимать, насколько сложно быть взрослой, у нее выходило.
Скрип старых половиц, каждая из которых поет на свой лад. Едва слышный хруст оконного стекла, что в раме стоит неплотно, а потому время от времени переваливается, потревоженное ветром. Вялый шелест дождя и клокотание воды в трубах.
Голос матушки, что напевает песню.
Отец.
Когда он вернулся, Эвелина и перестала слышать мир, потому что голос отца, раздраженный, переполненный какой-то непонятной злости, заглушал все прочие звуки. Нет, уже после, когда они с бабушкой остались вдвоем и спрятались в этой вот квартирке, Эвелина вновь попыталась слышать.
Слушать.
Но
Она старалась, старалась, а потом взяла и бросила стараться, решивши однажды не тратить сил на пустое. Бабушка ошиблась или просто желала занять ребенка делом, чтобы не мешался. Оно ведь всякое случается. А мир… мир просто был. Обыкновенный. Такой, к которому нужно было просто-напросто привыкнуть.
Приспособиться.
Слушать?
Разве ему, миру, это нужно? И самой Эвелине. А вот там, на берегу, все вдруг вернулось. И мягкие напевы ветра, и звон снежинок, что ударялись друг о друга в воздухе. Смех реки, уже почти уснувшей, готовой укрыться ледяными одеялами.
Дыхание человека, что…
…она и теперь слышала его вот дыхание, неровное, надсаженное какое-то. А еще стон мира, которому не нравилось происходящее.
Биение сердца.
Многих сердец, но из всех Эвелину интересовало лишь одно. Она вдруг поняла, что если это сердце замолчит, одно-единственное, то она, Эвелина, оглохнет от тишины, не внешней, но той, что внутри.
Нельзя.
И сосредоточившись всецело на этом звуке, она пропустило появление того, кого, как она теперь поняла, не должно было бы существовать.
— На самом деле мне и вправду жаль, — сказал он, смахнув со стола крошки, как делал обычно, горстью. — Я бы не хотел никого убивать, но… так уж получилось.
Его лицо перекосила болезненная гримаса, а еще… он звучал фальшиво.
— Мне не позволено было уйти, а оставшись однажды… каждый выживает по-своему, правда? — он обошел вокруг стола, переступая через людей лежащих, нисколько не удивленный тем, что они лежат. Он задержался за креслом Михаила, чтобы положить ладонь на его затылок.
Хмыкнул.
— Надо же, до чего пустой человек… чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что люди в большинстве своем на редкость бесполезные существа, хотя отчего-то решившие, будто именно для них мир и создан.
Его голос был задумчив.
А вот сам… как его зовут? Не Анатолий, имея ему не подходит, да и сам он переменился, исчез вдруг тот разбитной, пребывающий в состоянии вечного похмельного веселья, человечишко. Нынешний Анатолий был серьезен.
Собран.
— Они только и годны на то, чтобы стать источником силы… да и то не все, — он убил Михаила легким движением руки. Эвелина и не поняла-то до конца, как это получилось.
Вот был человек.
И вот зазвенела оборванная нить жизни, и мир стал звучать иначе, тревожней, будто спеша предупредить Эвелину об опасности.
— Не надо, Тонечка, твой дар не поможет, только заблудишься, — Толик погрозил пальцем. — Да и стоит ли он твоих забот? Крыса… он ведь привел меня к твоему отцу. Не кривись, я знаю… многое знаю, многое видел… мы были даже знакомы по прежнему миру. Правда, он меня не узнал, но это объяснимо… когда долго живешь среди людей, первое, чему учишься — лицемерие.