Коммуналка 2: Близкие люди
Шрифт:
— Нас не выпускают, — Антонина позволила себе обернуться и хмыкнула. Надо же, а мир и вправду сдирал маски. И теперь она получила сомнительное право увидеть истинные лица.
Берегиня слабо сияла золотом вызревающих полей. Пусть осень и о собственной силе она не знала, но суть… суть ее выползала тонкими колосьями в косах, желтизною глаз и чертами, что заострились, стали злее.
Это в сказках берегини добрые.
В сказках все не так.
У баньши лицо вытянулось, застыло на нем плаксивое выражение, повисли печально космы, готовые укрыть горе от посторонних
Ведьма…
Ведьма ведьмою была, что с них взять? Пусть пока не горбата, не уродлива, но и смотреть неприятно, так и тянет отвернуться. Только Антонина заставляет себя смотреть. На нее вот. И на упыря, что вытянулся, сделался тоньше. И ноздри его носа, большого, будто размазанного по лицу, раздуваются. Он чует этот мир.
И… не боится?
Пожалуй.
А вот птице неуютно. У нее треугольное совиное лицо с круглыми же совиными глазами. Губы узкие, а рот расщелиной.
Чудовище.
Все они тут чудовища. Антонина подняла к глазам ладонь, сплетенную из тумана.
— Как нам быть? — поинтересовалась Калерия, вспыхивая. И мир отшатнулся, не желая иметь дела с этою силой. Берегиням не место внутри.
Они должны жить вовне.
— Куда-то он да выпустит, — развернувшись, Антонина попыталась дойти до мертвецов, которые здесь гляделись клочьями черноты. Но и туда ей было уйти не позволено. А если влево?
Вправо.
Вправо — стена. И дровяная плита, которую поставили не так давно, еще, помнится, радовались, что удалось достать почти новую и незадорого. Плита здесь рассыпалась прахом, зато в стене появилась дверь. И эта дверь, в отличие от прошлой, не ускользала. Напротив, она была, в отличие от всего, что их окружало, плотною, настоящей.
И этим вызывала подозрения.
— Нам туда? — поинтересовалась Калерия.
— Да, но… не уверена, что нам стоит идти, — Антонина решила быть честной. — Я не слышала, чтобы кто-то мог влиять на эту сторону, но… или дом сам ему помогает, или он настолько силен, что поставил барьер. О таком я тоже не слышала, но я знаю мало.
— Варианты? — упырь озирался с любопытством.
— Варианты… мы идем к этой двери, и она выводит нас… куда-то выводит. Полагаю, туда, куда нужно этому уроду. Или пробуем выбраться другим путем, но не факт, что получится.
— Остаться?
— Мир нас выпьет, — вынуждена была признать Антонина. И поежилась. Она уже чувствовала холод этой стороны, пронизывающий, проникающий под кожу. — Он всегда голоден, и даже я не могу оставаться здесь надолго.
— Ясно. Тогда не стоит тратить силы, — упырь сделал первый шаг. — Я иду. Вы за мной. Постараюсь… что-нибудь да сделать.
Не выйдет.
Если тварь настолько сильна, что смогла закрыть мир, то и с каким-то упырем, который о своей упыриности, настоящей, а не той, что в силу характера, не подозревал, справится. Но… Антонина оглянулась. Треклятая дверь вновь казалась недалекою, на расстоянии вытянутой руки. И приоткрылась, манила глянуть, что там, за порогом.
Нет.
Что-то
И она решилась.
Она толкнула дверь, поморщившись, ибо прикосновение это обернулось болью, а потом отступила. Упырь же, осторожно, с непонятною нежностью — вот дурак-то — снял с руки птичьи тонкие пальцы. Улыбнулся ей.
— Ты только… споешь потом, ладно?
Сумасшедший.
Даже Антонина, на что глупа, а знает, что пение птицы-гамаюн любого с ума свести способно.
Хотя…
— Погоди, — она вскинулась. — А ему ты спеть можешь? Так, чтобы… думать про все забыл?
…если позволит.
А он умный, с-скотина лютая. И не мог не подумать, и потому…
— Сколько у нас времени?
Из приоткрытой двери тянуло реальностью.
— Есть немного.
— Немного — это уже хорошо, — Калерия тряхнула головой, и рассыпались, распались вдруг тяжелые косы, легли по плечам пшеничным золотом. Запахло летом, хлебом, раскаленным лугом, зашелестели, зазвенели пустотелые соломины. И голос жаворонка донесся издалека. — Так идти смысла нет. Надо попробовать вместе…
…ничего глупее Антонина не слышала.
Она всю жизнь старалась держаться в стороне от прочих людей с никчемными их заботами, с беспокойством и мерзостью, которой в каждом изрядно. А теперь ей предлагают вместе?
Самоубиться.
С другой стороны, как ни парадоксально, но что ей еще остается?
На кухне лежали мертвецы.
— Твою ж… — сказал Святослав, нисколько не удивившись, что слова его утонули в вязкой тишине. Он огляделся.
Окно, разлетевшееся мелкою стеклянной искрой. Перевернутый стол. Расколотая посуда. Еда под ногами. Запах… беды, пожалуй.
Войны.
И смерти.
Заворчал оборотень, поводя тяжелой головой влево и вправо, вправо и влево, и ворчание его с каждым мгновением становилось все более громким. Святослав же, пересекши кухню, остановился над живописцем, который лежал и выглядел несуразно. Человек был мертв, как и остальные, но Святослав все одно наклонился, проверяя.
Вдруг да…
Чуда не случилось.
Понятнее тоже не стало.
— Ингвар?
Двуипостасный что-то вынюхивал в углу, тихо урча.
Но вот он резко замер, развернулся к двери и урчание переросло в рев.
— Тихо. Свои. Относительно, — уточнил Святослав, разгибаясь. — Жив?
Это уже предназначалось Алексею, который лишь вяло рукой махнул. Он шел, держась за стену, прижав руку к голове. Лицо его перекошенное было страшно.
Глаза темны.
Да и в целом безопасник гляделся нездоровым.
— Что здесь… пропустил?
— Все, — почти не покривив душой, ответил Святослав.
— Понятно.
Вот Святославу понятно не было. Ладно, мертвецы, за них еще предстоит отчитываться, что перед начальством, что перед совестью. Но куда подевались живые? Из квартиры не уходили, а комнаты… в комнатах было пусто.