Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Болдуин Джеймс

– Путаницы не было, – отрезал я. – Смотри сам не запутайся.

– Думаю, могу сказать, что никогда я не был так уверен в себе, как сейчас. – Теперь Жак не улыбался, он просто смотрел на меня холодно и злобно. – Даже рискуя навсегда утратить твою исключительно преданную дружбу, я скажу тебе вот что. Путаница – роскошь, которую могут позволить себе только очень юные люди, а ты к ним уже не относишься.

– Не понимаю, о чем ты, – сказал я. – Давай лучше выпьем.

Я понимал, что мне надо напиться. Джованни снова появился за стойкой и подмигнул мне. Жак не спускал с меня глаз. Я демонстративно повернулся к Джованни. Жак сделал то же самое.

– Повторить, – сказал он.

– Конечно, – отозвался Джованни. – Сам бог велел. –

Он поставил перед нами стаканы. Жак заплатил. Вид у меня был, наверно, тот еще, потому что Джованни шутливо поинтересовался: – Эй! Вы, часом, не набрались?

Я снисходительно улыбнулся.

– Ты что, американцев не знаешь? Я еще и не начинал.

– Дэвид совсем не пьян, – влез в разговор Жак. – Просто с грустью вспомнил, что ему нужны новые подтяжки.

Мне хотелось убить Жака. И в то же время я с трудом удержался от смеха. Я скорчил гримасу, как бы объясняя Джованни, что у старика особая манера шутить, но тот опять исчез. Настало то время вечера, когда посетители уходят и приходят большими группами. Позже все они встретятся в одном баре, все, кому не повезло и кто остался один в такой поздний час.

Я не мог смотреть Жаку в глаза – и он это знал. Стоял рядом, чему-то улыбался и что-то напевал. Мне нечего было ему сказать. О Гелле я не осмеливался упоминать. И даже себя не мог убедить, будто сожалею, что она в Испании. Я был счастлив. Бесконечно, бесповоротно, безумно счастлив. И понимал, что ничего не могу сделать, чтобы справиться с неукротимым возбуждением, налетевшим на меня подобно шторму. Могу только пить в слабой надежде, что шторм утихнет сам собой, не нанеся мне большого ущерба. И все-таки я был счастлив и жалел лишь о том, что Жак этому свидетель. Мне было стыдно. Я ненавидел его за то, что сегодня он увидел то, чего ждал и на что втайне надеялся все эти долгие месяцы. Мы вели довольно рискованную игру, и Жак выиграл. Выиграл, несмотря на то, что я оставил его в дураках.

И все же, стоя у стойки, я еще надеялся найти в себе силы повернуться, выйти из бара, пойти, к примеру, на Монпарнас и подцепить там девчонку. Первую встречную. Но я не мог этого сделать. Я пытался себя обмануть, придумывал разные отговорки, но правда заключалась в том, что я просто не мог сдвинуться с места. Частично потому, что не видел в этом смысла. Неважно, заговорю я снова с Джованни или нет, мне открылись мои рвущиеся наружу потаенные желания – такие же яркие, как кружки на одежде подходившего ко мне гея.

Так я познакомился с Джованни. Думаю, наши жизни слились в первый же момент встречи. Они и сейчас неразделимы, несмотря на предстоящую s'eparation de corps [27] , на то, что тело Джованни скоро отправят гнить в неосвященной земле где-то под Парижем. До самой смерти меня будут преследовать воспоминания, восстающие, словно из-под земли, как ведьмы Макбета, и тогда лицо его предстанет передо мной, принимая самые разные выражения, уши мои запылают от тембра его голоса и особенностей речи, а запах его тела одурманит меня. Когда-нибудь в будущем – да пошлет мне его Господь! – в нежном блеске занимающегося утра, когда я проснусь с мерзким привкусом во рту, красными, воспаленными глазами, спутанными и влажными от бурной бессонной ночи волосами и увижу за чашкой кофе в сигаретном дыму лицо моего вчерашнего партнера – ничего не значащего для меня юноши, который сейчас встанет и навсегда уйдет из моей жизни, растворившись, как дым, – именно в такое утро я вновь увижу Джованни таким, каким он был в тот вечер в баре, прекрасным и победоносным, будто весь свет этого тусклого зала собрался нимбом у его головы.

27

Физическая разлука (фр.).

Глава третья

В пять часов утра Гийом запер за нами дверь

бара. На пустынных улицах царил полумрак. На ближайшем углу мясник уже открыл свою лавку, и было видно, как он внутри, перепачканный кровью, рубит мясо. Мимо прогромыхал почти пустой большой зеленый парижский автобус, его яркий электрический флажок бешено мигал на повороте. Гарсон выплеснул воду на тротуар рядом со своим заведением и метлой смыл ее в сточную канаву. Перед нами извивалась длинная улица, в конце которой виднелись деревья бульвара, куча сваленных соломенных стульев перед кафе и величественный каменный шпиль Сен-Жермен-де-Пре, который мы с Геллой считали самым красивым в Париже. За площадью улица, виляя по Монпарнасу, вела к реке. Она была названа в честь одного авантюриста, посеявшего в Европе семена культуры [28] , плоды которой мы пожинаем до сих пор. Я часто ходил по этой улице, иногда в обществе Геллы – к реке, а чаще один – к девчонкам с Монпарнаса. Последний раз я был там совсем недавно, хотя этим утром мне казалось, что это случилось в другой жизни.

28

Улица Бонапарта – соединительная нить между знаковыми местами Парижа: Люксембургским садом, Сен-Сюльпис и Сен-Жермен.

Завтракать мы поехали в район Центрального рынка. Набились вчетвером в одно такси, и неизбежная близость вызвала у Жака и Гийома поток похотливых шуточек, отвратительных не только потому, что в них не было и толики юмора, а еще и потому, что в них открыто выражалось презрение к нам и к самим себе. Похоть извергалась из их ртов фонтаном черной воды. Было ясно, что им мучительно хочется затащить в постель меня и Джованни, и от этого я прямо заходился от злости. Но сидящий у окна Джованни слегка обнимал меня за плечи, словно говоря, что скоро мы избавимся от этих стариков и исходящая от них грязная похоть не сможет загрязнить нас.

– Смотри, – сказал Джованни, когда мы пересекали по мосту реку. – При пробуждении Париж, эта старая шлюха, такая трогательная.

Я выглянул в окно. Лицо Джованни с четко очерченным профилем было серым от утреннего света и усталости. На вспученной желтоватой реке – никакого движения, только у берегов покачивались на привязи баржи. В стороне на острове раскинулся центр Парижа с тяжелым, громадным собором; дальше мелькали смутно различимые от дымки и скорости автомобиля крыши домов с множеством низких и широких разноцветных дымовых труб, красиво проступавших на фоне перламутрового неба. Туман окутывал реку, смягчал линии многочисленных деревьев и камней, скрадывал уродство путаных улочек, переулков и тупиков и, словно проклятье, липнул к спящим под мостом бродягам, одного из них, грязного и одинокого, мы мельком видели из окна – он понуро брел вдоль реки.

– Одни крысы прячутся в норах, а другие вылезают наружу, так и сменяют друг друга, – сказал Джованни и устало улыбнулся. К моему удивлению, он взял мою руку и не отпускал. – Вы когда-нибудь спали под мостом? – спросил он. – Хотя, может, в вашей стране под мостами лежат мягкие матрасы с теплыми одеялами?

Я не знал, что делать с рукой, и в конце концов решил оставить все как есть.

– Под мостом я пока не спал, – ответил я. – Но, возможно, скоро буду. Меня хотят выставить из гостиницы.

Я произнес это с легкой улыбкой – хотелось показать, что и у меня жизнь не сахар, и тем самым как бы уравнять наше положение. Но из-за того, что в этот момент Джованни держал мою руку, эти слова прозвучали как-то беспомощно, слабо и слегка кокетливо. Я не пытался исправить положение – это могло бы только навредить, но руку, которую держал Джованни, освободил, сделав вид, что собираюсь достать сигарету.

Жак дал мне огня.

– Где ты живешь? – спросил он Джованни.

– Да там. Очень далеко, – ответил Джованни. – Это уже и Парижем не назовешь.