Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить
Шрифт:
– А они будут есть? – спросил я у Джованни.
– Возможно, позже, – ответил он, – но будут обязательно. Все они очень голодные. – Я понял, что его слова относились скорее к юношам, чем к нашим приятелям. Мы прошли к пустующим столикам. Официанта поблизости не было.
– Мадам Клотильда! – крикнул Джованни. – On mange ici, non? [53]
За его криком последовал крик Мадам, и рядом с нашим столиком тут же вырос официант. Его куртка при ближайшем рассмотрении выглядела не такой белоснежной, как издали. Наш переход к завтраку был официально оглашен, и Гийом с Жаком это слышали. Мальчики, с которыми они болтали, навострили уши.
53
Здесь кормят или нет? (фр.)
– Быстро перекусим и уйдем, – сказал
– С Гийомом ты здесь познакомился? – спросил я.
Джованни насупился и опустил глаза.
– Нет. Это долгая история. – Он ухмыльнулся. – Я познакомился с ним не здесь, – тут он, не выдержав, расхохотался, – а в кино. – Я тоже рассмеялся. – C’'etait un film du far west, avec Gary Cooper [54] . – Этот факт только подлил масла в огонь, и мы хохотали как сумасшедшие, пока официант не принес бутылку белого вина.
54
Шел вестерн с Гэри Купером (фр.).
– Так вот, – начал Джованни, принимаясь за вино; от смеха у него даже слезы выступили на глазах. – Только прозвучал последний выстрел, и музыка триумфально загремела, празднуя торжество добра, я поднялся с кресла, натолкнулся на мужчину… ну, на Гийома, извинился и пошел себе в фойе. А он поплелся за мной, долго и нудно рассказывая, как оставил шарф на моем сиденье, потому что якобы сидел сзади и повесил пальто с шарфом на спинку моего кресла, а я уселся прямо на шарф. Я объяснил ему, что не являюсь работником кинотеатра, и пусть он сам ищет свой шарф, но по-настоящему на него не рассердился – слишком уж он был смешной. Он назвал всех киноработников ворами, которые, если уж увидят шарф, без всяких сомнений присвоят его, а шарф такой дорогой, к тому же подарок матери и… – словом, его игре позавидовала бы сама Гарбо. Пришлось вернуться с ним в зал, никакого шарфа там и в помине не было, и, когда я это ему сказал, вид у него был такой, словно он сейчас свалится замертво прямо в фойе. К этому времени все уже решили, что мы пришли вместе, и я не знал, что лучше – отделаться от него или от окруживших нас зевак. Но он был хорошо одет, в отличие от меня, и я подумал, что лучше поскорее выбраться на улицу. Мы пошли в кафе, сели на веранде, и после нытья о пропаже шарфа, утраченном подарке матери, и о том, что она скажет, когда об этом узнает, и прочей ерунде, он вдруг пригласил меня поужинать с ним. Я, естественно, отказался – к этому времени он изрядно мне надоел, но, чтобы как-то отделаться от него, я прямо там, на веранде, пообещал поужинать с ним на днях, хотя на самом деле приходить не собирался, – прибавил Джованни, застенчиво улыбнувшись. – Но к назначенному дню я уже долгое время не ел и был страшно голодный… – Он взглянул на меня, и я опять заметил на его лице уже мелькавшее в последние часы смятение: за удивительной красотой и показной бравадой угадывался страх и сильное желание понравиться. От этого сжималось сердце, мучительно хотелось протянуть руку и утешить его.
Принесли устриц, и мы принялись за еду. Джованни сидел на солнце, его черные волосы словно вбирали в себя золотистый блеск вина и матовые оттенки устриц.
– Что сказать, обед прошел ужасно, – продолжал Джованни между устрицами. – Он и дома не мог обойтись без театральных сцен. Но к этому времени я уже знал, что он француз и владелец бара. Я же не был французом, сидел без работы и даже не имел carte de travail [55] . Он может помочь, думал я, надо только найти способ уклониться от его приставаний. Должен сказать, это не совсем удалось, – тот же смущенный взгляд, – рук у него не меньше, чем у осьминога, и никакого чувства собственного достоинства, зато, – Джованни решительно проглотил устрицу и наполнил наши бокалы, – теперь у меня есть carte de travail и работа. И платят неплохо, – усмехнулся он. – Похоже, у меня талант к бизнесу. Поэтому Гийом последнее время не пристает ко мне. – Джованни посмотрел в сторону бара. – Да он и не мужчина вовсе, – прибавил он с грустью и смущением, что прозвучало по-детски и в то же время по-взрослому. – Даже не знаю, кто он, знаю только, что невыносимый. Зато теперь у меня будет carte de travail. Не знаю, как пойдет с работой, но, – он постучал по дереву, – за последние три недели у нас недоразумений не было.
55
Рабочая карточка иностранца (фр.).
– Думаешь, будут?
– Конечно, – сказал Джованни, бросив на меня беглый, удивленный взгляд, словно сомневался, понял ли я что-нибудь из его рассказа. – Скоро обязательно появятся. Не сразу – это не в его стиле. Но он обязательно найдет, к чему придраться.
Некоторое время мы молча курили и допивали вино. Стол был весь завален устричными раковинами. На меня вдруг навалилась усталость. Я видел за окном узкую улочку, странно изгибавшуюся углом, где находился бар. Сейчас на улице, залитой солнцем, было много народа – того народа, который я никак не мог понять. Меня вдруг пронзило острое желание оказаться дома – не в гостинице на одной из парижских улиц, где консьержка преградит мне дорогу, тыча в нос неоплаченный счет, а на родине, по другую сторону океана, где мне понятна жизнь и люди. Меня потянуло в те места и к тем людям, которых я безнадежно, подчас с горечью, любил больше всего на свете. Никогда прежде не испытывал я такого сентиментального чувства, и это испугало меня. Будто увидел себя со стороны – бродягу, искателя приключений, мотающегося по свету и не знающего, где бросить якорь. Я вглядывался в лицо Джованни, но и он не мог помочь мне. Он принадлежал этому странному городу, в котором я был чужаком. Я начинал понимать, что все происходящее со мной не так странно, как мне хотелось бы думать, и тем не менее это было невероятно, непостижимо. Действительно не было ничего странного или небывалого (хотя внутренний голос бубнил: стыдись! стыдись!) в том, что я неожиданно для себя слишком близко сошелся с юношей; странно было другое – случившееся казалось всего лишь крошечным узелком в ужасном клубке запутанных человеческих отношений, существующих всегда и повсюду.
– Viens [56] , – сказал Джованни.
Мы поднялись, подошли к бару, и Джованни заплатил по счету. За это время там открыли еще одну бутылку шампанского, и Жак с Гийомом уже начинали пьянеть. Смотреть на них было противно, и я засомневался, что бедных терпеливых мальчиков когда-нибудь накормят. Джованни остановился поговорить с Гийомом и пообещал тому, что сам откроет бар. Жак был слишком увлечен беседой с бледным высоким мальчиком и не обратил на меня внимания. Пожелав оставшимся доброго утра, мы вышли на улицу.
56
Пошли (фр.).
– Мне надо домой, – сказал я Джованни. – Нужно оплатить счет за гостиницу.
Джованни удивленно посмотрел на меня.
– Mais tu es fou [57] , – мягко произнес он. – Что хорошего возвращаться сейчас в гостиницу, встречаться с гадкой консьержкой, заснуть в номере одному, а потом проснуться, чувствуя такую тошноту и горечь во рту, что хочется руки на себя наложить. Давай пойдем ко мне, проснемся в нормальное время, выпьем где-нибудь по легкому аперитиву и пообедаем. Это намного лучше, сам увидишь, – прибавил он с улыбкой.
57
Ты сошел с ума (фр.).
– Мне надо забрать вещи, – сказал я.
Джованни взял меня за руку.
– Хорошо, но это можно сделать позже. – Я не сдавался. Джованни остановился. – Пойдем. Думаю, на меня смотреть приятнее, чем на обои в номере – или на консьержку. Когда ты проснешься, я улыбнусь тебе, а они – нет.
– Ах ты негодник! – только и сказал я.
– Если кто и негодник, то это ты, – парировал он. – Собираешься бросить меня одного в этом пустынном месте, когда я слишком пьян, чтобы добраться домой без помощи.
Мы дружно расхохотались, вступив в какую-то дразнящую и захватывающую игру. Так мы дошли до Севастопольского бульвара.
– Не будем больше касаться больной темы – как ты собирался бросить Джованни посреди враждебного города да еще в такое опасное время.
Я видел, что он тоже нервничает. На горизонте замаячило такси, и Джованни поднял руку.
– Хочу показать тебе мою комнату, – сказал он. – Все равно когда-нибудь ты ее увидишь. – Такси остановилось рядом с нами, и Джованни, словно боясь, что я могу сбежать, пропустил меня вперед, потом сел сам и бросил шоферу: «Площадь Нации».
Улица, на которой он жил, – широкая, довольно приличная, но не красивая – была застроена новыми – массивными, многоквартирными – домами. Заканчивалась улица сквером. Комната Джованни была на первом этаже последнего дома. Мы прошли мимо лифта и оказались в небольшом темном коридоре, который вел к его комнате – очень маленькой. Я различал очертания беспорядочно разбросанных вещей и запах спирта, которым хозяин топил печь. Джованни запер за нами дверь, и какое-то время мы в полумраке смотрели друг на друга тяжело дыша, смотрели с испугом и облегчением. Я дрожал и думал: если прямо сейчас я не открою дверь и не убегу, то погибну. Но я знал, что не сделаю этого. Знал, что время упущено. А скоро стало поздно для всего, кроме стенаний. Джованни бросился в мои объятия, всем телом прижался, словно вручая себя мне, и медленно подталкивал меня к постели. Все во мне кричало: Нет! – но тело выдохнуло: Да!