Комната страха
Шрифт:
– Э-э-э, нет, спасибо. Я, собственно, пришла тебе лично сообщить, что нас ждут на Рождество к бабушкам. И внуков пора представить семье. – Виола нерешительно потопталась на месте. – Я заеду за тобой, помогу собрать детей.
– Благодарим вас, я сам отвезу их, – благожелательно ответил за Еву Макс, отпивая кофе из Евиной чашки.
– Ах! – Виола со значением повернула голову к дочери: – Да, возможно, это будет лучше. Ну что же… Мне, пожалуй, пора. Если ты позволишь, я посмотрю на крошек.
И оттеснив Еву в сторону спальни, Виола зашептала, страшно выпучив глаза:
– Ты сошла с ума! Вы совершенно разные люди. Это страшный тип, слишком суровый, а ты у меня такая…
– Несамостоятельная? Безответственная? – подсказала Ева.
– Несобранная, легкомысленная, – с достоинством поправила дочь Виола. – Вам будет тяжело. Хотя, конечно, разлучать детей с отцом никогда не будет хорошим делом… Но в первую очередь тебе следует подумать о себе. А если уж вы дотянули до рождения детей, не определившись в отношениях, то это тревожный симптом. И потом, разве мы без него не справимся? Смотри, какие они у нас холесенькие, – продолжала Виола, отвлекшись от дочери и полностью переключившись на внуков. – А уж мальчик и подавно фурор произвел, ты не представляешь, какой шум-гам поднялся! Думаю, на это Рождество соберется аншлаг.
Нескромные предвкушения Виолы прервал громкий плач малышки. Отскочив от зашедшего в комнату Макса, Виола с ужасом наблюдала, как он взял ребенка на руки и, укачивая мгновенно успокоившуюся девочку («Жалкая маленькая ренегатка!» – посмеялась Ева про себя), прошелся по комнате. Если бы Макс прямо сейчас проглотил маленький сверток, Виола удивилась бы значительно меньше. Все еще не приходя в себя, она, не оглядываясь на дочь, выскочила из комнаты. Ева, сокрушенно вздыхая, поплелась успокаивать мать.
Немного оправившись от шока, Виола заспешила на выход.
– А впрочем, делайте как знаете. Вам виднее. – И чмокнув Еву, она упорхнула.
– Они опять спят. – Макс вернулся в кухню. – Так и положено?
– Удивительное дело, – задумчиво произнесла Ева. – Она даже не заглянула в шкафы.
– Вы скучаете по личному досмотру?
– Она даже не заглянула в холодильник. – Ева продолжала испытующе взирать на Макса.
– Я просто предупредил ее, тогда в палате, чтобы она вас не расстраивала дольше одной минуты. Что-то в этом роде, – наконец слегка смутился он.
– Кстати, спасибо, что так точно выполнили мою просьбу никого не извещать. – Ева насмешливо посматривала на упрямца, помешивая ложкой безвозвратно остывший кофе.
Глава 14
Рождество
Следующим утром, усевшись, в конце концов, в машину, Ева облегченно вздохнула. Макс проверил, как устроились его пассажиры на заднем сиденье, и очень осторожно тронул машину с места. Ева все больше и больше удивлялась – откуда у него столько «тревожливости»? Можно подумать, Виола его заразила вирусом чрезмерной заботливости. Вообще, как он изменился за последнее время! И когда все это началось? И что, собственно, «это»?
Но, честно признав, что изменения претерпела скорее она сама, Ева вынуждена была приняться за обдумывание этой мысли, благо дети спокойно уснули. «Итак, что произошло? Я привыкла к нему? Или… Не то ли это самое, которого не существует? Настоящая любовь… Что еще? Можно ли ему доверять? Он спас меня и моих детей. Но, с другой стороны, если бы его не было в моей жизни, то не было бы и его брата. И детей тоже не было…» Прижав детей к себе, она едва их не разбудила. Недовольно поморщившись, девочка так и не открыла глаз. А мальчик внимательно посмотрел на Еву, улыбнулся чему-то своему и снова заснул. Ответно улыбнувшись отражению Макса в зеркальце заднего обзора, она попыталась представить его мальчиком до аварии, в которой он потерял семью.
Когда он рассказывал о той аварии, Еву впервые резанула по сердцу острая жалость к нему, обычно такому сильному, сдержанному и закрытому.
Теперь как будто защитный слой, стальное забрало упало с его лица, открыв ей все движения его мысли, почти все его чувства. Это было уже совсем другое лицо, с морщинками вокруг глаз, с выразительно подвижной челюстью и упрямым подбородком, с живыми бровями и блеском глаз. Совершенно другого человека видела она теперь, глядя на Макса.
Но, может, дело не в предмете разглядывания, а в ее глазах? Может, она стала иначе смотреть на него? Открылся третий глаз, позволяющий ей с большей снисходительностью смотреть на Виолу, Марфу, бабушек? Они ведь явно стали меньше раздражать ее, стали более понятными и интересными, менее страшными.
Дом же, напротив, перестал быть ее убежищем, а внутреннее пространство – реальностью, порой более первичной, чем окружающее. Как улитка, лишенная своего хитинового панциря, Ева была теперь менее защищенной, но и более… свободной?
Что именно имело эти глобальные для нее последствия – страшные ли события (о многих из которых она узнала от Макса, несмотря на то, что являлась их главной участницей)? Рождение детей и связанные с этим изменения и, собственно, осознание своей телесности? Сближение планет или что другое? Перестав уже быть категоричной, она допускала все причины в отдельности и вместе взятые.
Одно она знала точно: факт – вещь одновременно сколь неизменная, столь же и многозначная. Все относительно. Относительно смотрящего, относительно действующего, относительно времени и пространства. В любом случае, Сеньору она теперь понимала более чем хорошо и уж ни в коем случае не осуждала. Еще бы! Иметь на руках двух близнецов, двух маленьких человечков, вышедших непосредственно из нее. Любопытно, как ее дети будут жить рядом друг с другом? Будут ли так же, как Макс и его брат, слышать мысли, придумают ли свой собственный язык? Как сильно будут похожи и насколько будут отличаться?
Разговаривать с Максом не было никакой возможности. Перекрикивать шум мотора Ева опасалась, не хотела разбудить мирно заснувших детей, и поэтому ей ничего не оставалось, как беззастенчиво глазеть в окно. Город они уже проехали, и начались бескрайние белоснежные поля и леса по колено в снегу. Что подкупало в загородных пейзажах, так это то, что снег здесь был, как ему и полагалось, белым и главным. Это в городе он сдавался и таял на тротуарах и дорогах, где его засыпали реагентами, солью; где его соскребали и собирали в огромные кучи, – грязный, униженный, скомканный и свалявшийся в камень, утративший свою пушистость, легковесность и непогрешимость.