Комплекс Ромео
Шрифт:
– Дядя Дрюня, а дядя Дрюня, о чем хоть ты все думаешь? – Мощный и резкий удар в печень с незлобной улыбкой на лице.
Пара вдруг изменился самым явным образом: он начал выдавать целые связные тексты про свою молодость, про времена, «когда нас, Сашуля, называли стилягами», и про свои сексуальные похождения. Он не отводил взгляда от грудей, вываливающихся из Иркиного купальника, стал больше курить, мечтательно глядя поверх сада, и самое невероятное – стал ездить на тачке за водой.
Умер Пара так же внезапно, как и, казалось, начал поправляться.
Три дня его исключительной и внезапной адекватности закончились тем, что я нашел его лежащим около тачки, с багровым лицом, с абсолютно стеклянным и одновременно беспомощным взглядом. «Скорая» приехала и забрала его с простым диагнозом: «Такая жара, что вы хотели? Отвезем, конечно, в больницу, но…»
Поездка на следующее утро в городскую больницу. Неспешные бабкины сборы, согласование времени остановки проезжающего автобуса, попытки найти маршрут, «где людей поменьше», – в это время он и умер.
В деревне никто не спешил никуда. Чем большей скорости требовала ситуация, тем апатичней и медленней становились люди. Надо ли говорить, что это состояние полностью соответствовало моему.
«Вот так вот, – зло прошипела бабка, – и хоронить теперь мне его придется в восемьдесят—то годков. На свои деньги. Сынуля, сынуля… А где вот твой сынуля? У бога на бороде!»
По словам соседей по больничной палате, он ночью долго пытался прийти в себя, тихим шепотом как бы взвешивая свои шансы: «Буду… не буду… буду… не буду». Наверное, «не буду» было последним…
14
В ночь после обстрела комьями земли я пробрался к дому дяди Коли. Прелесть деревенских окон в том, что, когда в доме горит свет, тебя абсолютно не видно, и человеку с моим ростом не надо даже задирать шею – вся изба как на ладони.
Один раз мы наблюдали за этими идиотами вместе с Иркой. Как раз тогда, когда упившиеся чачей, они показывали друг другу свои члены. Судя по азарту происходящего, сравнивались размеры «русского» и «киргизских». Ирка смотрела с жадным интересом.
Я уже заметил странное присутствие Вики в этой компании днем, но списал все на соседство домов.
15
Да, мысль была проста. Мобильность. Мобильность должна присутствовать даже в страдании. Иначе полный пиздец. Остановишься. А хуже этого нет ничего.
– Уезжаешь, – грустно шепелявила старуха восьмидесяти двух лет, по какой—то трагической случайности являвшаяся мне бабкой, – спасибо, что заехал, повидал.
Она так говорила, словно я прожил у нее два дня, а не шесть месяцев.
– Я хоть внучат своих посмотрела перед смертью. Теперь можно и умирать спокойно. Сына схоронила, дурака, прости господи, и внучат посмотрела своих. Хватит. Что—то зажилась я на свете… Вот так вот живешь, живешь, а жить все не надоест. И в пятьдесят лет не думала, что так будет, и в шестьдесят. Белый свет – никогда не надоест. И не верьте, кто говорит по—другому. И умирать пора – а он не надоедает.
– Да, ладно, бабка. Погуди еще…
– А для чего, кто теперь ко мне в деревню заедет? Может, только Алька с Дальнего Востока. Так и то, когда она выберется…
Я смутно представил наше генеалогическое древо и не нашел места, на котором могла располагаться Алька. Хотя детские воспоминания о приезжающих с Дальнего Востока раз в десять лет с кульками рыбы родственниках где—то роились.
– Вот, возьмите. Просила у Светки, а теперь думаю, зачем? Умру – ведь сразу украдут. Ты хоть и не в Ленинград, но верни ей. Чтобы не пропала. У меня пропадет, икона—то.
– Нас с ней в самолет не возьмут, – зашипел Брат.
Первый раз, глядя на Вику, этого загорелого до черноты пятилетнего человека, смело вышагивающего по деревне, стоящего на самом краешке мостков и еще умудряющегося кидать камни в тину, я подумал о пользе естественной среды воспитания.
Но через неделю жизни в деревне я понял, что оставлять здесь ребенка без присмотра нельзя в принципе. И единственный мотив такого рода воспитания – это пьющие родители и бабка, которой некогда присматривать за внучкой из—за огорода. Весь уклад деревенского существования был направлен скорее на разрушение жизни, чем на ее созидание.
Тем не менее, Вика продолжала вызывать у меня сдержанный восторг и уважение, к которому теперь примешивалось чувство жалости. После того, что я увидел, пожив в этой деревне.
16
Квартира Пары в Ярославле.
Полтора месяца после приезда Брата—Которого—Нет
– Я ушел прощаться с театром, Брат. Взгляну в последний раз на свет софитов. – С этими словами я двинул в путь, для себя неожиданный: в провинциальный ТЮЗ, на пьесу своего друга и однокурсника Руслана Ибрагимова «Собаки» по произведению «Овраг» Коневского. – Посмотреть на сцену. Когда еще свидимся. Послушать грустный вой провинциальных актеров.
– А они здесь воют?
– Да они везде воют, а в этой пьесе вой просто—напросто одобрен автором.
Когда я вернулся, было пять утра. В шесть надо было выезжать в сторону Москвы во Внуково.
– А я уж думал, ты струсил. Испугался самолетика.
– Не испугался, отравили чем—то в баре…
– Что за бар, наверное, не очень престижный и не в центре?
– Не очень… Не ходи туда…
Меня колотил озноб. От водки выворачивало наизнанку, но блевать было нечем. Но я все—таки попробовал. Обняв унитаз, издал пару душераздирающих звуков, напугав до полусмерти хозяйскую кошку Марту. Не выходило.